Шествие движется дальше.
Варвара приводит в порядок растрепанные волосы, перевязывает платок. Девочка плачет.
– А чего дома припасёно для Палашки… – говорит Варвара.
Девочка поднимает глаза, слезы высыхают.
– Кисилькю? – хитро спрашивает она.
Рядом с землянкой белеет ошкуренными бревнами новая изба без крыши. Иван сидит верхом на бревне, тюкает топором. Подбегает девочка:
– Тятькя! Батюшка приехали!
Варвара, кланяясь, встречает попа у ворот. Пес лает, рвется с цепи.
– Ишь, злющий какой! Лошадку покорми, набегался за день…
– Може, сами закусите сперва?
– Сперва дело…
Он разворачивает на лавке узел, достает крест, требник, облачается. Девочка позванивает цепочкой кадила.
– Не трожь, не трожь, грех это… – с раздражением останавливает он Палашку. – Ишь, девку-то набаловали. Угольку принеси-ка…
Увидев избу, священник озадаченно говорит:
– Она же не покрытая. Куды ж ее святить? Крышу-то постелишь – тогда уж…
– Хотел к Петровкам покончить, – хмуро объясняет Иван. – А лето вишь какая бестолковая. Из долгу обратно не вылезти. Покамест ей так и стоять без головы… Посвятил бы ты лучше. Мало что, случай какой…
Взгляд отца Еремея проясняется.
– Понял тебя. Верная твоя думка. Без молитвы-то и кусок мимо уст пронесешь… Сперва, значить, на основание дому, а уж как покроешь – полный чин, как положено…
Они поднимаются на крыльцо избы. Священник кадит на все стороны, осеняет крестом.
– Станем добре, станем со страхом божьим…
Хозяева крестятся, кланяются.
– …Призри на раба твоего Ивана, изволившего в державе крепости твоея воздвигнути дом в жилище, утверди его на твердом камени, его же ни ветр, ни вода, ни ино что повредити возможет…
В сумерках они пьют за дощатым столом под яблоней. Варвара тащит скворчащую сковородку картошки с салом.
– Хочешь послушать совет добрый? – говорит священник. – Ступай к братцу, мирись, падай в ножки. А то бросай все и уезжай.
– Куды энто?
– Подавайся в Кирсанов али в Рассказово. Продай хутор. Все продай. Тута не ждать тебе добра. Уж я их до корешков знаю… А особливо бабы. Энти жалости не ведают…
Варвара стоит поодаль, слушает.
– И чем ты им не угодила? Почто они тебя анчуткой кличут? – Отец Еремей сокрушенно качает головой, глядя на нее. – Сходить тебе надо в Задонск али в Дивеево. Свечку угоднику поставить, об умягчении злых сердец помолиться… Да о своих грехах поплакать…
– Убираться на носу, а она по угодникам пойдеть…
– Пущай после сходит, не в том дело.
Они чокаются.
– Выходить, мало что с деревни ушел, сижу тута, как медведь на берлоге. Совсем хотять выжить, вчистую…
– Егор-то, вишь, все думали, лапоть и есть лапоть. А он-то поумней нашего вышел. Хозяин ишо покрутей покойного Яков Трофимыча. Вся деревня у его вот где. Я и то ему должен… Одна тебе дорога.
– Не бывать энтому никак.
Они молчат. Стемнело. Девочка задремала в траве.
– А хорошо тута… С такой землей и маешься? Отец бы тута таких делов наворочал…
Иван угрюмо усмехается:
– Не дается в руки-то… По первому году ячмени посеял, уродила. А цана до самого низу дошла и до самого Рождества стояла… Прошлый год, сам знаешь, градом все повыбила, а нонче…
Он только рукой махнул.
– Да, брат, судьбу-то не переломишь…
Варвара подкладывает в кормушку лошади свежего сена. Запирает конюшню на замок, спускает пса, он уносится в темноту.
На самом верху избы фонарь освещает бревно и руки Ивана с топором.
– Долго полуночничать собрался? Уж светать скоро…
Собравшись с духом, Варвара говорит:
– Може, впрямь уехать?
– А вот энто видала? – Иван делает грубый жест. – Сколь сюды поту влито, вколочено, а теперя все энто куму? Ишо поглянем, на чию сторону пересилить…
После воскресной обедни из церкви выходит народ. Феклуша подает нищим. К Егору подходят здороваться солидные мужики. Несмотря на жару, на нем суконная поддевка, сапоги с галошами. Нарядная Панька держит грудного малыша.
Из дверей появляются Иван и Варвара c Палашкой на руках. Разговор смолкает, люди расступаются.
– Дюже ты загордился, Иван Яковлич, – громко, с вызовом говорит Феклуша. – Братца бы старшого с праздником проздравил, не чужия…
Варвара невольно спотыкается, но, поймав настороженный взгляд Ивана, торопится дальше. Он отвязывает лошадь, Варвара с девочкой садятся.
Мужики видят, как Иван, пошарив в сене, вынимает двустволку. Он переламывает стволы, неторопливо осматривает и, взведя курки, прячет ружье на место. Телега катит через площадь.
По степной дороге Варвара идет в толпе богомольцев. Палашка дремлет в пехтере у нее за спиной.
На обочине девка плачет над лежащим стариком, кричит, трясет его немилосердно, брызгает на него водой. Прохожие останавливаются, кладут копеечки подле лежащего.
– В холодок его надо, в холодок!
Странник с голой как шар головой рассуждает:
– Пострадать-то первейшая дело, пользительно. Брюхо-то, она к земле тянеть, а боль душу легчить…
– Вона в переду бабоньку облегчили уж, – лениво замечает приземистый мужик Арсюшка. – Бусы агатовые прям с шеи сняли…
Рядом шагает его спутник Александр, безбородый, с женственным нежным лицом, длинноволосый, как поп.
Раздается рев. Старик в дерюге на голом черном теле, весь обмотанный цепями, плюется, грозит палкой:
– Хвостатые, хвосты-то мельтешать! Восплачете, да поздно! Не угрызешь, не отмоешь… У, двоеверы, сучья порода! Поволокуть крючья железныя! В смоле кипеть, а зябко!
Бабы охают, крестятся.
– И каких только страстей на нашу головушку…
– Энто Андрюша сенгилеевский, – объясняют в толпе. – Ужасть какой святой жисти человек. Вериги тридцать лет таскает чугунные на голой шкуре, гноем умывается…
Парамоновна, огромная толстая тетка, идет с молоденькой бабой Нюркой.
– Была девка как девка, а теперя кликать стала, – кивая на молодуху, рассказывает она Варваре. – В храме ореть как ошпаренная, пеной брыжжеть. Мужиков покусала, пятеро удержать не могли…
Нюрка, услышав, что говорят о ней, улыбается робкой дурацкой улыбкой.
– Дочкя, что ль? – спрашивает странник.
– Крестница.
– По грехам, стал быть, дается. Грешать – не думають, а опосля вон…
– Брехать – не пахать, – сердится Парамоновна. – Нашел грешницу. Мужик у ей такой душегуб. Как нарежется – и давай ее утюжить чем ни попадя. Трясовица ее бьеть, огнеястра называется.
– Господь терпить долго, да бьеть больно.
– Господь у тебя какой-то жидовский, – с улыбкой говорит безбородый Александр.
– Сам жид, – не раздумывая, отвечает странник.
– Прям не Господь, а Иван Грознай. Застращал бабенку, осудил ни за что.
– А вот как батюшка родный: крепче сечеть – крепче любишь. Баба, она и есть сосуд гряха.
– Пущай сосуд, а все к Богу ближей тебе.
– Энто каким же местом, прости господи?
– А хоть и брюхом. Жизню Господь даеть, а носить ее кто? Баба.
Странник плюет и отходит в сторону, крестясь, пропускает идущих.
– Энто и свинья нечистая поросятов носить. Суесловы треклятые, спаси Христос…
Бабы заспорили.
– Человек-то, видать, строгий, ретивой. Обиделся, вишь…
– Со свиньей-то тоже ровнять негоже.
Александр угрюмо улыбается.
– Вера-то не одним страхом стоить, – говорит он упрямо. – Христос без света – рази Христос?
Парамоновна неодобрительно косится на него.
– Тебя как величають, матка?
– Я дявица, а не матка табе. Звать Анна Парамоновна.
– Поем-то как, Парамоновна? – говорит Александр. – Свет твой присносущий, Светодавче… А на Фавор-горе как он им показался, апостолам?
Парамоновна растерянно оглядывается. Все слушают Александра. Варвара уставилась на него – он вдруг подмигнул ей.
– Лице его просияло, аки солнце, одежды же убелилися, аки свет… Вот он, Исус. Я есмь пастырь добрый… Ай вру?
Бабы вздыхают:
– А звать тебя как, касатик?
– Лександрой крестили.
Парамоновна шепчет Варваре:
– Должно, батюшка, а скрылся, чтоб не донимали…
Дорога вползает в березовый лесок. Все пыхтят, утирают пот, радуются тени.
– Смерть как пить хотца…
– Ужо завтре опосля обедни вдосталь напьемся.
– У Алпатова в трактире блинцы с яичком разговенные – язык проглотишь…
– Да белужины под хреном, – мечтательно вздыхает Парамоновна. – Да чайкю…
– Да мужичкю… – лениво добавляет Арсюшка.
– Вот дурак-то, прости господи! Сказала ж – дявица я.
– Эвто поправим – мигнуть не успеешь, вона в холодок…
Парамоновна пошла пятнами.
– Кабацкие ваши рожи! Кобели бесстыжия! Вот Бог-то наказал – и борода не растеть, морда голая, как у бабы. Глядеть тошно!
– Твоя правда, не взошла у его борода. Зато огурец уродил! Иди, подержися…
Старухи хохочут. Александр ухмыляется:
