Поезд остановился; конечная станция – Асвиль; красивый вокзал, большой, полный людей, не то, что станция «Университет»; Дэмьен вышел на перрон; ну, я же всего в двенадцати часах езды от Тео и университета, успокаивал он себя; выскочил из толпы к киоску с открытками. Тео был страшный фанат открыток; вот почему Дэмьен пообещал каждый день слать Тео по одной. Сумка гремела колесиками по булыжной мостовой – в университете у них была разноцветная плитка – малиновая, серая, цвета слоновой кости; а здесь такие древние булыжники; но пока, несмотря на толпу, шум, ему всё страшно нравилось, приключение – Дэмьен жил такой тихой жизнью всё время, что даже переезд в другой город для него был приключением – настоящий хоббит. Вот киоск ему точно страшно нравился: такие разные открытки, и так их много – винтажные и стилизованные, акварельные и фотографические, Моне и прочие французские классики, и на большей части из них был Он – Собор. Именно этого Дэмьену и хотелось – быть внутри Него, крошечной песчинкой.
– Выбрали? – спросил продавец – пожилой мужчина в шерстяной шапочке и митенках, темно-синей теплой куртке; он пил кофе из бумажного закрытого стаканчика.
– Ой, да, можно вон ту, спасибо огромное, – Дэмьен показал на одну из верхних – открытки были прицеплены на разноцветные веревочки бельевыми прищепками; и это тоже очень-очень понравилось Дэмьену; продавец снял; очень тонкий набросок, четкий, прозрачный, беспокойный – брошенный Собор, зрелище само по себе печальное, и человек еще к тому же будто бы очень тосковал по дому, хоть и пребывал в столь красивом месте – Дэмьен перевернул и прочитал имя автора, и растрогался: это был один известный детский иллюстратор, автор восхитительных рисунков к немецким, в основном, сказкам – Гофману, Гауфу, братьям Гримм; открытка, как гласил оборот, из серии «Дорожные картинки».
– Марку вам приклеить? Мы и марки продаем, вот посмотрите… Вам Собор нравится – тут с Собором новая серия марок вышла… Почтовый ящик вон там, прямо у остановки.
– Спасибо, – и на марках везде был Собор, да я в раю, подумал мальчик; заплатил и двинулся к остановке; сел на скамейку, пропустил два трамвая, писал текст; потом бросил открытку в ящик, сел на третий трамвай, и остановка тоже называлась «Собор».
…Вблизи он был не просто огромен – он был будто инопланетный корабль, нечто, уходящее в небо, каменное, и при всем – легкое, зовущее в самую высь; Дэмьен вылез из трамвая на площади, и запрокинул с туристами голову – небо было таким осязаемым из-за Собора – вот это аттракцион; Собор казался не созданием рук человеческих, а стихией – как море, необъятный, как горы – облака путались в шпилях и трепетали, как покоренные флаги. Толпа туристов щелкала фотоаппаратами, голуби на булыжной мостовой взлетали от шагов; вокруг Собора за несколько лет вырос целый мир – уличных кафе, киосков с открытками, цветочных ларьков; Дэмьен подумал, что этот мир прекрасен, улыбнулся и поднялся по лестнице к дверям – огромным, резным, остроконечным, будто узкая женская ладонь, пальцы полные колец.
Внутри было неожиданно темно; будто им в ожидании грозы отключили свет; только свечи возле статуй Девы Марии и Иисуса давали какое-то представление о пространстве – как огоньки яхт в море; наверху, на хорах, кто-то играл на органе – репетировал, сбивался всё время в одном и том же месте; и хоть игра была не очень хороша, небрежна, порой нарочито, всё равно от величия места казалось, что в твоей жизни вот именно сейчас приключилось что-то важное, восхитительное, что можно вызывать в памяти в моменты скуки или горя; туристы садились на скамейки и слушали эту сбивчивую игру с нестерпимо возвышенными лицами. Дэмьен тоже сел – поставил рядом сумку и пакет с розой; сразу начал членить музыку на составляющие – роскошный микс из Баха и The Cure – у органиста, наверное, еще и тетрадка лежит на коленях, подумал Дэмьен, куда он записывает переходы – от одной темы к другой – те, что поудачнее; чтобы поражать непросвещенную туристическую публику, посмеяться про себя в выходной, на первой, утренней мессе, в восемь или девять часов; в полдень, с епископом и настоятелем, отцом Декампом, он себе уже такого не позволит. Дэмьен улыбнулся, встал, взял розу и сумку и пошел по дорожке вдоль скамеек по левой стороне; постоянно отвлекаясь на всякие подробности, выплывающие на него из полумрака – будто смотреть с корабля на берег в сумерках; почему-то Собор ассоциировался у Дэмьена исключительно с морем или горами; витражи, канделябры, изображения Крестного Пути вырезаны на квадратных досках черного дерева, не так давно отреставрированы; всё это было подарено Собору недавно – Дэмьен видел старые фотографии, и не старые, но сделанные до назначения отца Декампа – Собор был пустой, голый абсолютно, грязные стены со следами граффити; а теперь он был полон расшитых золотом и драгоценными камнями гобеленов, покрывал, обвешан и заставлен антикварными и современными изображениями святых и королей; как шкатулка с детскими сокровищами; как камерный музей; Дэмьен стал размышлять – каково это – быть настоятелем Собора – есть ли хоть минута на сам Собор: побыть в нем, услышать его дыхание, еле слышное – старые здания дышат, как юные девушки… Он, наконец, дошел до открытой двери в сакристию; не комната, а шкатулка для колец, обручальных, прадедушкиного-прабабушкиного: обитая темным красным бархатом, с тяжелой черной резной мебелью; за столом настоятеля сидел молодой монах, и что-то проверял по тяжелым книгам. Это был брат Маттиас.
– Слава Иисусу Христу, – сказал Дэмьен.
– Во веки веков, аминь, – ответил монах, поднял голову, улыбнулся, увидев Дэмьена – будто они вообще сто лет были знакомы и даже играли вместе за одну команду в футбол в школе. – Вы к отцу Дэмьену? О, – увидев сумку, – Вы… Вы месье Оуэн?
– Да, это я.
– Отец Декамп сейчас играет на органе, подбирает музыку к воскресной мессе, скоро освободится. Он говорил, что Вы сегодня должны приехать, – юноша встал, вышел из-за стола; черные шикарные оксфорды из состаренной кожи, белая орденская ряса и капюшон; на руке винтажные часы, огромные, металлические, с компасом и парой бриллиантов, на черном тканом ремешке, просто фантастические, как из какого-то стимпанковского фильма; рыжеволосый – по-армейски коротко подстриженный, но столько солнца было в его волосах, что сразу становилось ясно, что, если им разрешить расти свободно, то они будут пышными, вьющимися, лохматыми, радостными – огромное поле одуванчиков, золотой клад Монте-Кристо; с тонкими подвижными чертами лица, голубоглазый, с белой сияющей кожей, будто у него лето там внутри законсервированное; такой светлый и очаровательный, чуть-чуть даже соблазнительный, будто из детского кино главный герой. Юноша протянул ему руку, Дэмьен поставил сумку, переложил пакет с розой и пожал в ответ; руки у Маттиаса были что надо – тонкие, сильные; настоящий ловец душ.
– Дэмьен Оуэн.
– О, точно, Вы тоже Дэмьен… Я брат Маттиас. О, вам неудобно. Поставьте всё сюда… это роза?
– Да, роза. Я мог оставить свою дома, но взял с собой.
Маттиас усмехнулся, яркие, будто накрашенные, муленружевские прямо губы.
– «Маленький Принц автостопом по галактике» такой. А у отца Дэмьена нет такой… он говорил, что обычай дарить розы на выпуск пришел позже.
– Да… это мой друг Тео придумал; он сделал сад в Братстве и каждому подарил по розе… обычно она просто стоит в комнате. Ухаживать за ними чертовски сложно. Я сказал «чертовски» в Соборе… ох.
Маттиас засмеялся и забрал у него розу и сумку, и подставил кресло, огромное, как трон, Дэмьен сел вроде на самый краешек и всё равно сразу прямо потерялся в нем.
– Чаю? Вас кормили в поезде?
– Да. Все в порядке. Мне бы по Собору походить…
– Сейчас отец Декамп доиграет. Скоро вечерняя месса. Зажгут все огни, и увидите Собор во всей красе.
– Просто здорово. Так это отец Дэмьен играет на органе?
– Ужасно, да? Но иногда на него находит, и он идет и играет. Говорит, что из него лезут Шиллер и Рембо, и раз ему нельзя подраться ни с кем, и на лошадях не покататься – нужно быть в Соборе на дежурстве, а дел никаких – то он идет и играет…
– А, по-моему, неплохо.
– А, по-моему, чудовищно.
– Вы зря… Очень красиво, если не разбираться в музыке.
– Я знаю. Я просто боюсь, что все заметят, что это экстравагантно и отчаянно, что это из The Muse и Metallica, и от волнений делаюсь сам не свой, ничего не слышу, мне кажется, что их все слышат, и нам вот сейчас и сразу придет конец; хотя у нас на мессе и не такое уже играли, и при епископе…
Дэмьен лично не знал Дэмьена Декампа – он приехал в Братство, когда тот уже его покинул, покорял мир; на праздники в Братство – Рождество, Пасху и день Братства – 28 октября – отец Декамп не приезжал – не потому что не хотел – не было времени; присылал подарки: книги по искусству, самые распоследние детективы, кинопроектор и фильмы, черно-белую классику; что же до волшебства воскресения Собора – денег у Ватикана и администрации Асвила на полную реставрацию не было, и Собор восстанавливали первые месяцы на деньги ван Хельсинга; «купили себе церквушечку» мрачно пошутил однажды Талбот, троюродный брат ван Хельсинга, Седрик Талбот Макфадьен, он приехал в Братство на Рождество, и они пили у камина «Джемесон», запасы которого были неиссякаемы в Братстве – «у нас тут подземный источник «Джемесона»» шутил Роб; и говорили о братьях Розы – кто где, и упомянули отца Дэмьена; ван Хельсинг пожал плечами – картинка, а не человек: стоял и опирался на каминную полку, длинные ноги, тонкая талия, пальто аля сюртук, пышный галстук, эдакий мистер Дарси: «мне нравится Собор, я не пожалею, пусть в нем не короновали, но он воплощение самой Церкви – забыт и заброшен… но мы вдохнем в него жизнь» «Ооо, не рассчитывай на меня, – Талбот сидел в кресле, в самой глубине, в тени, только глаза и стакан блестят, качал ногой и демонически усмехался, видимо, что-то из прошлого пришло к нему в голову, – я специалист только по разрушению…». Но потом сам отец Дэмьен собрал на Собор целое состояние: ездил, уговаривал, показывал проект, говорил о величии Собора, о войнах, в которых Он уцелел – разве это не символ; и у него всё получилось – теперь имя Собора стало гордостью Церкви; «Собор Империи» называли его в «Википедии»; в Собор слали письма и пожертвования со всего мира, завещали даже несколько состояний, в том числе и фамильные драгоценные украшения и святые мощи, часть из которых Дэмьен уже увидел; кажется, отец Дэмьен даже вернул деньги ван Хельсингу; всё равно они пошли на Братство; но что-то случилось с самим отцом Дэмьеном – письма его стали так тоскливы, сам отец Декамп, наверное, этого не заметил; что он потерял во время кампании за восстановление Собора? Просто хорошее настроение – или веру? «Напиши мне сразу, что с ним, если поймешь, – попросил ван Хельсинг по телефону, – я его очень люблю… как всех вас, каждого…»
