Она улыбнулась:
– Вы такой ребенок!
И легким сопротивлением локтей – так, как это умеют делать в танце светские дамы, – дала понять, где мне держать мои руки. Я понял. Спросил:
– Ты замужем?
– Конечно! – сказала она. – У меня две замужние дочери!
Я удивился. По ее кукольному личику я бы никогда не сказал, что ей больше сорока лет.
– А ты знаешь секрет семейного счастья? – сказал я.
– Нет. А ты знаешь? – спросила она.
– А в буддизме есть какие-нибудь заповеди для счастливой семейной жизни?
– О, конечно, есть! Если тебя это действительно интересует, я пришлю тебе пару книг на эту тему.
– На японском?
– Нет, на английском. Я слышала, ты будешь писать для «Токио ридерз дайджест». Это правда?
– Да…
– Это очень престижный журнал в Японии. Как ты собираешься пронести свои блокноты и кассеты через таможню?
– Что значит «как»? Что ты имеешь в виду?
– Well, ты знаешь, что со мной случилось в Бейруте в прошлом году? Я взяла там интервью у христианских лидеров, а, когда садилась в самолет, мусульмане таможенники отняли все кассеты. Но эти таможенники не могли знать, что у меня на кассетах, потому что все кассеты были надписаны не просто по-японски, а на древнем японском. Понимаешь, они получили приказ заранее. Ты понимаешь?
Я понял и изумился простоте приема: КГБ тоже могло дать мне возможность порезвиться внутри страны – взять интервью у Гдляна, Иванова, Колягиной, Бочарова, русских и эстонских демократов и националистов и даже добыть автограф Горбачева.
Но все это они могут легко изъять у меня в последнюю минуту, при посадке на паром. И я уеду из СССР пустой.
– Спасибо за предупреждение, – сказал я, тут же решив отдать свои кассеты и блокноты Роберту Макгроу. – Ты была в Бейруте? Ты храбрая женщина!
– Well, я была во многих местах. Даже в Афганистане. Правда, не на русской стороне… Но я хочу поговорить с тобой о другом. Ты знаешь, что есть два вида журнализма – Ordinary Journalism и High Risk Journalism [Обыкновенный журнализм и журнализм высокого риска]? Я думаю, ты принадлежишь ко второй категории. Но ты работаешь в одиночку, это неправильно. В High Risk Journalism мы имеем свое маленькое международное братство и будем рады принять тебя в него. Но у нас есть один закон: никогда не работать в одиночку. Потому что если ты рискуешь жизнью ради горячего материала, то по крайней мере имей гарантию, что твой материал выживет с твоим партнером. Ты понимаешь?
Я посмотрел ей в глаза. Черт возьми, эта миниатюрная японка совсем не такая куколка, как кажется с первого взгляда. Бейрут, Афганистан, High Risk Journalism…
– Хочешь в будущем быть моим партнером? – спросил я с улыбкой.
– Вообще-то я хотела предложить тебе помощь прямо сейчас. Я могу пронести через таможню твои пленки и блокноты. Если ты мне доверяешь, конечно. Хочешь?
– О, конечно. Спасибо! – обрадовался я. Во-первых, в глазах русских таможенников миниатюрная Мичико должна выглядеть еще менее подозрительно, чем Роберт Макгроу, а во-вторых, неизвестно, протрезвеет ли этот Роберт к утру настолько, чтобы доверить ему вывезти из СССР пленку с автографом Горбачева.
Тут музыка оборвалась, мы вернулись в наш угол. Но не успели выпить по дринку, как рядом с нами, в двери бара, возник Гораций Сэмсон. Срывая голос, он кричал бармену:
– Help!!! Help!!! Call the police! Murder [Помогите!!! Звоните в полицию! Убийство]! – И повернулся ко мне: – Переведите! Убийство на улице! Здесь есть доктор?
Но бармен не нуждался в переводе, он уже набирал номер телефона. А Гораций рухнул на лавку рядом с нами:
– O, my God [О Боже мой]! – И, закрыв лицо руками, стал раскачиваться, причитая: – Боже! Боже!
Мы вскочили, крича на перебой:
– Что случилось?
– Кого убили? Кто?
– Где Норман?!! – Дайана Тростер двумя руками затрясла Горация за плечи. – Где Норман??? Ты вышел с Норманом! Ты вышел с Норманом слушать этих музыкантов! Где Норман???
– He is o’key… He is out there… With the victims [С ним все в порядке. Он там, с жертвами…], – показал на дверь Гораций.
Мы бросились к выходу. Но тут в двери возникло окровавленное лицо одного из уличных гитаристов, он крикнул что-то по-эстонски, вся эстонская молодежь тоже ринулась к двери и буквально вынесла нас по ступенькам наружу, на Ратушную площадь.
Мы увидели жуткую картину. Норман Берн сидел прямо на брусчатой мостовой и держал на коленях залитое кровью тело одного из молодых эстонских музыкантов. Растопырив правую ладонь, он прижимал ее к груди этого светловолосого парня, но густая алая кровь толчками выхлестывала через пальцы Нормана. А рядом с ним лежал лицом вниз второй гитарист, и такая же алая кровь сочилась сквозь его белую рубашку и лужей подтекала ему под ноги.
А из-за ратуши уже с воем выскочили «скорая помощь» и синяя милицейская «Волга».
Мы подбежали к Норману.
– Norman, are you o’key?
– Yes… I am… – ответил он почти неслышно.
– Что тут случилось?
– Три русских свиньи… они подошли к музыкантам, пырнули их ножами и ушли. Просто.
– Боже мой! – сказала Дайана. – За песню?
– Ну и страна! – произнес кто-то из немецких туристов, стоявших рядом.
Нам было уже не до сна. Сначала три следователя милиции прямо в вестибюле гостиницы «Виру» выспрашивали у Нормана и Горация приметы убийц, а потом мы до утра названивали в больницу, чтобы выяснить, что с этими музыкантами – выживут или нет? Но ни на русском, ни на английском мы не могли ни от кого добиться внятного ответа или хоть какой-нибудь информации. И даже в утренних газетах не было ни слова об этой кровавой драме. Дэнис Лорм тут же предположил, что эстонские газеты решили скрыть это убийство, чтобы не вызвать ответной волны убийств русского населения.
– Как только здесь начнут убивать русских, Кремль тут же введет сюда войска и объявит военное положение, – сказал всезнающий Дэнис, когда мы грузили в автобус свой багаж, чтобы ехать в порт.
– Am I right, Vadim?
Я кивнул, стоя возле автобуса и все надеясь, что Аня вот-вот появится. Но ее не было.
– Нам пора ехать, – сказала мне Оля, наша интуристовская гидша, потому что все уже сели в автобус, а я один торчал у входа в гостиницу.
Я вздохнул, поднялся в автобус и встал у заднего окна. Автобус тронулся. Узкие и по-утреннему пустые таллиннские улицы стелились позади него. Редкие прохожие шли по тротуарам, несли в авоськах какие-то продукты. Кто-то проехал на велосипеде. На чьем-то подоконнике лежала сытая кошка, грелась на солнце. Из боковой улицы показался трамвай. А морской балтийский бриз тихо шевелил на домах национальные эстонские флаги.
Город жил так, словно ничего не случилось.
В порту, у причала, высился «Георг Отс». Этот трехпалубный лайнер финны взяли у СССР в аренду и возят на нем пассажиров из Таллинна в Хельсинки.
Я стоял в вокзальном зале, в самом конце нашей очереди на таможенный досмотр. И все еще надеялся дождаться Аню. Если она не успела на прямой рейс «Сочи – Таллинн», то как она летит – через Москву? Ленинград? Киев?
Наши без помех проходили досмотр. Барри Вудстон, потея и нервничая, тащил к таможенной стойке огромную картонную коробку со старинным русским самоваром явно музейной ценности. Конечно, он купил этот самовар у каких-нибудь фарцовщиков, которые толпами крутятся у гостиниц, но пропустит ли таможня старинный самовар без письменного разрешения Министерства культуры СССР? Пропустили, не сказав ни слова.
Следом за Барри шла Мичико Катояма со своими двумя чемоданами на тележке. Я замер. У Мичико были все мои блокноты, магнитофонные кассеты и пленка с автографом Горбачева. Вот она шлепнула на стойку таможенника свой паспорт и таможенную декларацию, вот положила перед ним целую коробку с тремя дюжинами фотопленок, чтобы не засветили эти пленки рентгеном, вот глянула на таможенника своими темными глазками на фарфоровом личике… Он скользнул взглядом по ее чемоданам, вытащил из ее паспорта вкладыш-визу и декларацию, отдал ей паспорт и продвинул по стойке коробку с пленками.
– Проходите. Следующий.
Мичико прошла, взяла свои пленки и ушла на посадку не оглянувшись. Молодец!
Следом за ней шел Ариэл Вийски, с мешками под глазами…
Потом – шумный и еще под хмельком Роберт Макгроу…
Потом – полковник Лозински…
За ним – Дайана Тростер…
Норман Берн…
Каждый из них на прощание говорил что-то теплое нашей русской гидше Оленьке, дарил ей сувениры и свои визитные карточки, приглашал в гости и шел на таможенный досмотр.
Дэнис Лорм с охапкой свежих немецких газет в руках…
Гораций Сэмсон, осунувшийся и повзрослевший лет на десять…
Моника Брадшоу, увешанная фотоаппаратами…
Питер Хевл…
Старички Огилви из Вирджинии…
Джон О’Хаген повернулся ко мне, спросил:
– Ты нервничаешь?
– Нет, – сказал я. – Почему ты спрашиваешь?
– Ты все время крутишься и смотришь назад. Ты хочешь остаться?
Я улыбнулся, отрицательно покачал головой:
