На фоне этого, так внезапно наступившего образа жизни вдруг появилась колбаса. Красивая, туго набитая копчёная колбаса! Она лежала на прилавке живым соблазном, маня блестящими коричневыми боками, и распространяла потрясающий аромат дыма, мяса и свежих специй. На неё ходили смотреть, как раньше на рыбнадзор, приехавший на плотину. Кивая головами, перешёптывались, не сводя с предмета вожделения восхищённого взгляда. Насмотревшись вдоволь и набравшись новых ощущений, первые ряды отступали. За ними подходили вторые, третьи и так далее. Люди в серо-чёрной одежде внимательно и вожделенно смотрели на срезы колбасы, как если б перед ними красовались осколки античный статуй, пролежавшие в земле много тысяч лет. И вдруг толпа медленно расступалась. Она всегда безошибочно, спинным мозгом чувствовала, когда это надо сделать. Екатерина Вторая в настоящей болоньевой куртке мышиного цвета, или сам граф Меньшиков, нервно позвякивая в кармане ключом от «Жигулей», гордой походкой приближались к сонной продавщице. В толпе начиналось оживление. Люди подталкивали друг друга локтями и, шёпотом переговариваясь через несколько голов, не сводили с вновь прибывших покупателей недоумённого взгляда. Эти люди шли покупать колбасу! Колбасу, которая, когда они засыпали, называлась «Сервелатом» по три с хвостиком за кило, вдруг стала «Сервелатом» по пятнадцать рублей за кило, потому что была какая-то «кооперативная». Это потом люди привыкли и перестали обращать внимание на сказочный прилавок посреди стерильно пустого магазина, словно поставленного сюда инопланетянами только для того, чтоб показать бутафорские образцы своей необыкновенной пищи.
Там же, рядом с колбасой лежали пачки неземных сигарет «Честерфилд». Они были в твёрдой упаковке, не мятые и с большой английской буквой «Ч». Что замечательно – сигареты, хоть и были на десять рублей дороже колбасы, но их брали чаще! И вовсе это не объяснялось любовью к курению. Это объяснялось любовью и уважением к себе! Потому что, ну колбаса? Заплатил ты пятнадцать рублей за килограмм из своих девяносто рублей зарплаты, принёс домой, сделал себе и семье по два бутерброда и съел. И кто тебя видел? Только воспрявший ото сна работник торговли, да очередь глазела минут десять, пока продавщица выделывала воистину цирковые шалости с нанотехнологиями, потому что совсем не обвесить она не могла, у неё бы тогда схватило живот, а приватизировать сто граммов от такой дорогой колбасы было очень страшно. Купленная пачка сигарет была надолго! Если постараться, то на очень долго. Выкуриваешь в своё удовольствие настоящий «Честерфилд», засыпаешь в красивую коробочку «Приму» без фильтра – и опять пачка новая! Только ни в коем случае нельзя ходить по улице с только что купленной пачкой в верхнем кармашке рубашки, потому что в Городе стрелять у незнакомых прохожих сигареты – признак аристократизма и хорошего тона. То есть, приобретая пачку, надо её спрятать глубоко в карман, или если ты рассчитываешь произвести впечатление на прохожих – положить в карман рубашки, чтоб её было видно. Будешь идти по дороге, и тебя будут все останавливать и просить дать покурить. Отказывать просящему нельзя! Тем самым ты унижаешь и издеваешься над ним. У тебя не сейчас, так потом – чрез час, через день, неделю, могут возникнуть большие проблемы! Зато когда пересыпешь «Приму» – и самому приятно – красивая пачка в кармане, и все знают, что ты покупал и курил эти элитные сигареты.
В новом гастрономе, в котором со дня постройки, кроме огурцов в банках, ничего не «давали», давали яичный порошок. Для Адель вообще слова «сухой суп», «икра из моркови с селёдкой» звучали очень странно. Она знала, что суп – это то, что в кастрюле с картошкой, макаронами и водой. А что тогда в пакете, похожем на почтовый конверт? Где куски картошки, где вода? «Яичный порошок» звучало не менее загадочно, чем «рагу из тапочка». Нет, она, конечно, знала, что в блокадном Ленинграде ели и мышей, и кошек, и ремни кожаные варили. И в фильме Чаплина «Золотая лихорадка» видела, как Маленький Бродяга ел шнурки. Вчера она слышала, как соседка жаловалась на мужа, который отказался есть привезённую из деревни фасоль, и потребовал яичницу.
Да! – кричала она во дворе, тряся подбородком. – Сегодня яичницу, завтра яичницу! И всё по три яйца! Меньше не ест! На одной сковородке с ложкой масла – десять рублей! Это только на его завтрак. А хлеб?! А сыр?! Хорошо, что мама из деревни домашний привезла! Ничего-о-о! Скоро забудет «хочу – ни хочу»! Будет говорить: «Что у нас есть кушать?»
Значит, если одно яйцо стоит три рубля, а яичный порошок – пять рублей килограмм, надо его купить!
Восхитившись своей догадливостью и хозяйственностью, Адель полезла было в очередь. Но не тут-то было! Если раньше, в прошлой жизни, она ещё как-то могла сбоку, или с налегающими в спину протиснуться к прилавку, то в данной ситуации это было исключено! ГЪлодные горожане поняли, что к хлебу, который они приобрели в шесть утра, могут получить ещё и яичницу, озверели окончательно. Из толпы то и дело выпадали побитые. Кто в одной туфле, кто в разорванной одежде, со свежей кровью под носом, кто без сумки, кто без части волос. Страшный вой сотрясал толпу, раскачивающуюся, как на палубе штормового корабля то в одну, то в другую сторону. И это было как начало чего-то страшного, непонятного, неуправляемого, и посему совершенно ужасного.
У Адель на работе в поликлинике дегустации вкусненького стали проходить всё реже и реже. Ставили чай, но баночки с вареньем резко уменьшились в размерах, потом и вовсе пропали. За хлебом стали посылать санитарок по очереди, а не как раньше, по трое, чтоб им не было скучно. Все чувствовали – это надолго. Входя в положение и понимая, что добыча хлеба совсем не простое дело, их на работе подстраховывали, деля между другими уборщицами обязанности, так же искренне ей желали вернуться на работу живой и невредимой.
Тород всё быстрее и быстрее сходил с ума. Каждый день сарафанное радио докладывало о совершенно немыслимых проишествиях. У одних была свадьба, и когда все уехали, в квартире кто-то из гостей остался, открыл ворам дверь, они обчистили всё, даже вынесли стиральную машину с замоченным бельём. Один умер, и на похороны пришли попрощаться друзья и родственники. Пока в одной комнате одни плакали, другие из соседней вынесли всё, что смогли. Семья спала. К ним залезли и всё украли. Молодой человек шёл днём по центральной улице. Его остановили, сняли с него туфли, куртку и часы. Прохожие всё видели. Никто не помог и свидетелей нет. Шла девочка с подругой не вечером, ну, а когда то-о-олько темнеть начинало домой. Спешила. Больше её никто не видел.
На улицах Города появились кучки никуда не спешащих взрослых мужчин, горячо спорящих, кричащих и что-то доказывавших друг другу, к ним иногда начали ненадолго присоединяться женщины. Не молодые, конечно, но женщины. Всё чаще делали дефиле люди не совсем в милитари, а так… типа «ношу камуфляж для красоты». Теперь на маковке могла красоваться пятнистая фуражка; или из кусочка ткани пришиты карманы на брюки. Это было круто!
Появились новые странные звуки. Идёшь по улице и что-то стрекочет. Если верить фильмам, то это звук автоматной очереди. Но ведь никто не шарахается? Все продолжают жить обычной жизнью, чего шарахаться? Или вообще всё происходящее сюрреалистично?
Соседи внезапно вспомнили, что они, оказывается, не все одной нации! Как странно, Лида оказалась русской, вышедшей замуж за Борю – осетина, поэтому кто её сыновья по нации и с кем они теперь должны дружить, никто не знал. Не знали и сами сыновья… Отец Феди, хоть и замечательно говорил на национальном языке, оказался молоканином. Кто такие эти самые непонятные «молокане», Адель не знала вообще, похожи на русских, но, как выяснилось… Соседка сверху, Роза, мать пацанов-близняшек – удмурткой, вышедшей замуж за армянина – ключника, который в Большом городе держал частную лавочку. Но были ещё и какие-то странные названия – ингило. Это, оказывается, грузины, проживающие когда-то на территории Азербайджана и поэтому они «и не грузины вовсе», но и не азербайджанцы, а… татары. И невозможно было убедить ни одного, даже довольно образованного человека, что татары – это которые в Крыму, или Казани, а эти, которые «ингило», даже не знают, где Казань! Иткис оказались евреями; Яркендиев Миша, с которым папа иногда сподабливался до бесед, – узбеком, и ещё много разных национальностей появилось! Всё так же неожиданно выяснилось, что хозяева здесь именно жители республики, для которых национальный язык родной. Все же остальные, так сказали по телевизору, обнаглевшие, засидевшиеся гости, которым, «если они не понимают сами, надо указать на дверь»! Судя по поведению «хозяев», именно эти призывы, но пока произносимые как-то в шутку, начались потихонечку претворять в жизнь. И было очень странно видеть, что всё то, чему учили в школе, о чём кричали все и всегда, размахивая транспарантами и красными знамёнами, то есть о «дружбе, равенстве и братстве», на поверку оказалось таким хлипким. Сосед, ещё вчера распивающий в центре двора пиво вместе со своим корешом, вдруг решил, что ему не пристало здороваться абы с кем. Компрометирует его знакомство с «гостем республики». И неважно, что даже дед и прадед этого «гостя» родились здесь. Это уже не арий! Стало особенно стыдно быть «полукровкой». «Его мать – русская!» – говорилось теперь вслед, именно с той же интонацией, как раньше говорили: «Она испорченная!». За этой новой суетой именно на «испорченных» перестали обращать внимание, потому что «свои» не могли быть «испорченными».
