Не верилось.
В больницу влетела, фамилию назвала и отворот поворот получила.
– Да, есть такой, Кислицин. Два дня назад поступил. В реанимации. Туда нельзя.
– Как же увидится, узнать, что с ним?
– Переведут в общую палату тогда и увидитесь и поговорите, – отрезала женщина.
Я вышла, на скамейку у приемного покоя села: куда идти, кому звонить, что делать – не знала. Мыслей много, но ни одной дельной. Пусто в душе, страшно и до слез жалко Диму и себя, будущее.
На скамейку рядом Наина Федоровна села, а как появилась, откуда, я даже не заметила:
– Ты-то чего здесь? – спросила. Лицо серое, взгляд пустой, голос отстраненный, тихий. А мне спрашивать страшно – такая она, что лучше не знать с чего. С минуту молчала – не выдержала:
– Здравствуйте, – прошептала. – Я к Диме.
– Так не пускают.
– Что с ним?
– Плохо, – отвернулась женщина. – С работы прямо увезли, сюда.
– Да что случилось-то?!
Наина Федоровна молчала, старательно отворачиваясь, мне силком ее пришлось к себе повернуть. Я готова была вытрясти из нее правду, готова была сорваться, раскричаться, возмущаясь молчанию эти два дня и сейчас. Но увидела слезы в глазах матери Димы и сама всхлипнула, уткнулась ей в плечо лбом: страшно за него стало до одури. Отчего-то показалось, что хорошего не будет, кончилось. И спрашивать о чем-то вовсе расхотелось.
– Поплачь, – приобняла ее женщина. – Только и остается.
Я совсем перепугалась, затихла: если мать с обреченностью говорит, будто хоронит, значит, дело плохо. Но зачем так, словно хоронит?!
– Да что с ним?! – не выдержала, возмутилась. Как она может о сыне, как о смертнике?!
– Почки отказывают, – носом шмыгнула, за носовым платком полезла и вдруг разревелась, закачалась. – Ой, Боженьки! Что ж это, а? Врач говорит – худо. Гемо… ализ нужен какой-то, лекарства. Они как могут, но… не могут. А я могу? В клинику его надо, к специалисту какому-то в соседнюю область. Там они чего-то делают. А клиника дорогая. Этот обсчитал день пребывания да лечение – у меня волосы дыбом. Где ж я им такие денжищи возьму? А не переведут туда Димочку, здеся – то ни за что не ручаются. Почки-то травмированы, нагородил мудреного, поди разбери. И что мне? Куда теперь, как?
Я замерла: травмированы? Значит, то падение на обои сказалось? Чушь ведь… А видно правда. Деньги?.. Деньги… Помочь…
– Как с врачом поговорить?
– Ай, – отмахнулась. – Иди ты домой да ищи другого жениха. Не до того теперь ни нам, ни Диме.
– Не собираюсь я никого искать, что вы такое говорите?! – как она вообще может так говорить?!
Женщина плакать перестала, на меня покосилась и опять в слезы:
– Кончились планы. Не судьба вам. А уж как Димочка мечтал, как загорелся-то! „Варечка, Варюша“ – все уши прожужжал. Вот оно счастье, миг и нет его. Куда теперь, что? Нужен тебе инвалид-то? И то, если выживет, – и заревела – белуга, белугой.
Я обняла женщину:
– Успокойтесь. Мы что-нибудь придумаем.
– Ай, – отпихнула Наина Федоровна. Руку к груди прижала, выдохнула всхлипнув. – Четыреста пятьдесят тыщ цена жизни сына моего! Куда мне? Где? Скоро нужны, вчера еще. А я где? Квартиру продать – других детей без крова оставить. Занять? Кто ж такие деньги даст? Отдавать опять как?
– У меня есть, – прошептала я. – Мама на расширение жилплощади копила.
Наина Федоровна плакать перестала, уставилась с надеждой. Глаза платком оттерла:
– Ты… всерьез, что ли? Димочка говорил, что души ты щедрой, но… – и вцепилась в меня как клещ. – Неужто не бросишь? Неужто вправду не уйдешь? – в лицо выдохнула, не веря.
– Люблю я его, – прошептала, глаза пряча. Не по себе мне было в сокровенном признаваться, но что правду скрывать?
Наина Федоровна помолчала и вдруг в лоб меня поцеловала, обняла:
– Благослови тебя Бог, девочка. Чтоб там не было потом, а досталось все ж Димочке счастья, повстречал голубку.
– Вытащим мы его, верьте!
– За тебя он из могилы встанет. Не сыскать такую больше, а он не дурак, знает. Сразу оценил. А меня прости, если чем обидела. Племя-то ваше нынешнее уж такое непостоянное, что и веры нет. Не рассмотрела я тебя, прости.
– Что вы, – смутилась – совсем она меня захвалила, только не по делу.
– Не плачьте главное. Сейчас надо Диме помочь. Как с врачом поговорить?
– Так у себя он: Колыванов Михаил Иванович. На второй этаж, – и засуетилась, халат вытащила. – У соседки взяла, она медсестрой в детской поликлинике. Только чего ты пойдешь, все уж сказано четко. А впрочем, иди, – помогла мне халат надеть. – Я здесь с курткой твоей посижу, подожду. Ты наверх сразу, скажи к Колыванову, он, мол ждет.
Но меня никто ничего не спросил. Я юркнула за двери и пошла по длинному пустому коридору к лестнице. На втором этаже никого, только дверь железная с табличкой „реанимация. Посторонним вход запрещен“ и звонок. Долго мялась – не по себе было – и нажала кнопку.Колыванов оказался высоким, молодым мужчиной с ехидным прищуром глаз. Услышав, что посетительница невеста Кислицина, улыбнулся:
– Жених ваш, значит? А что от меня надо? Я его матери все сказал.
– Мне скажите. Михаил Иванович оглядел меня и спросил:
– Учитесь?
– Да, на бухгалтера.
– В медицине понимаете?
– Нет.
– Тогда что вам объяснять? Десять минут назад язык смозолил втолковывать. Хотите повторения? Ладно. Состояние Кислицина тяжелое. Миоренальный синдром, ренальная дисфункция…
– Подождите, синдром этот как вообще.
– Он не вообще, девушка, он в частности. Рабдамиолиз вызывает. Отвратительная штука.
Я заподозрила, что Колыванов специально меня терминами мудреными запутывает, пугает. А куда больше пугать? И так чуть жива от страха, но не за себя.
– У Димы с почками…
– С почками, девушка, с почками, – оглядел меня вновь, словно вслух сказал: сдался тебе молодой и красивой смертник. – Из анамнеза следует, что жених ваш слаб по этой части.
– И?
– И – что?
Я все больше терялась: что спрашивать, что делать?
Вопросы пропали, мысли разбежались, одна лишь осталась: зачем пришла, что узнать хотела?
– Это от травмы, да?
Колыванов удивился, хмыкнул:
– Ну-у… В вашем случает травму бы я не исключал. Причем с обеих сторон.
– То есть?
– Видите ли, уважаемая невеста, нормальные нормальных выбирают, а вашего жениха к разряду оных я причислить не могу. Мало кому в голову придет нарочно калечить себя в надежде смыться пораньше из рядов Вооруженных сил.
Я совсем запуталась: это причем, к чему?
– Дима отслужил…
– И был комиссован. Отравление сулемой. Очень юноше видимо домой хотелось, к вам, наверное.
Что за ерунда? Что он говорит? – я не понимала:
– Откуда вам знать?
– Сам сказал. Я спросил, он ответил.
– Где он сулему взял, зачем ему?
– Это у него нужно спрашивать. Мне лично неинтересно – думаю, на эту тему было не мало вопросов задано и столько же ответов получено. ЧП, между прочим, для воинской части. А вам урок на будущее: о прошлом своего названного супруга нужно узнавать до того, как строишь планы на совместное будущее.
– Я ничего не понимаю, – призналась.
– Или не знаете? – протянул, изучая мое растерянное лицо. – Вижу для вас все это новость. Н-да-а, тогда оставим.
– Вы мне скажите, что с Димой сейчас.
– Обострение. Острая почечная недостаточность. Есть подозрение на некроз. А что такое некроз? Отмирание тканей. Нужно детальное обследование, что сейчас и проводится. Но, учитывая интерстициальный нефрит в анамнезе, то есть, отравление сулемой, и в следствии получение данного нефрита, постановка миоренального синдрома не составила труда. Отсюда вывод и прогноз – неблагоприятный. По-русски, парень сам себя искалечил. Требуется серьезное лечение, которое мы провести не может. Ему требуется перевод в специализированную клинику, тогда будет шанс…
– Вылечиться?
– Выжить, – отрезал Колыванов: надоела ему посетительница. Глупа неимоверно. Курица, одно слово.
– А?..
– Отмирание тканей, девушка. Понимаете, что такое, когда почки отмирают, нет? И не дай вам Бог…
