Парни снова сбились в кружок и уныло созерцали усохшую кучку продуктов: полстакана перловой крупы, две банки тушенки, картошку, вымоченную в солярке. От восьми пачек «Беломора» осталось пять. В баке растаял лед, и уровень воды немного поднялся.
– Много курим, – вынес строгий вердикт Затулин. – Отныне папиросы будем выдавать по карточкам.
– А также много едим и пьем, – подхватил Полонский. – Не по средствам, короче, живем. Четыре дня, а мы уже все съели. Ну вы и жрать, пацаны!.. Я, кстати, не шучу. – Он с усилием проглотил сгусток слюны. – Действительно надо экономить. Не знаю, как вы, а я эту гадость есть не намерен. – Он ткнул пальцем в картошку. – Это верное отравление желудка…
Серега Крюков отодрал крышку от банки со свиным жиром, обросшей какой-то скользкой мерзостью, сунул туда нос, потом ложку. Попробовал и весь позеленел, начал плеваться.
– Гадость, блин, хуже рыбьего жира!
– Так, Серега уже поел, – пошутил Филипп. – Ему не накладываем.
Завтрак четвертого дня проходил в тягостной, но, в общем-то, дружественной обстановке. Серега кашеварил, остальные сидели за столом, вооружившись ложками, и смотрели голодными глазами, как он помешивает в котелке серо-бурую гущу, давая ей до предела развариться. Периодически кто-нибудь выходил на палубу, убеждался в девственной чистоте горизонта и с унылым видом возвращался. Каша, сваренная на морской воде, обладала специфическим ароматом, но это никого не трогало – съели и не заметили. Подогрелась в котелке вода, бросили в нее остатки заварки.
– На ужин – тушенка, – объявил, облизывая ложку, Затулин и хмуро уставился на полтора ведра картошки, одиноко прозябающие у стены.
– Только без картошки, Ахмет, пожалуйста! – взмолился Филипп. – Я серьезно тебе говорю, это есть невозможно. Представь, мы съедим эту дрянь, а завтра нас найдут – и что? Организмы уже отравлены!
– Хорошо, – поколебавшись, согласился Ахмет. – Картошку оставим на потом. На ужин суп из тушенки. Разрешаю съесть только полбанки.
– Ну, едрит твою!.. – расстроился Федорчук. – И ведь не поспоришь.
– Полбанки? – изумился Филипп. – Ладно, Ахмет, однажды мы тебе припомним.
А на улице температура была плюсовая! Баржа выходила из зоны тайфуна. Море волновалось, но уже не столь возмущенно, а как бы по инерции. Можно было расстегнуть фуфайки. Ветер дул порывами. Облака продолжали нестись на запад, но в них наблюдались разрывы, сквозь которые голубело небо. Баржа дрейфовала в гордом одиночестве, горизонт во все стороны был чист. Никто не задавался вопросом «Где мы?». И так понятно, что четверо солдат удалялись в океан. Остатки льда, прилипшие к бортам, откололи за несколько минут, скорее по привычке, чем по суровой необходимости. Все, что не упало за борт, затолкали в ведра. Сходили в трюм – затычка держалась, воды на полу практически не было.
– Ну что, Ахмет, найдешь нам занятие? – осторожно осведомился Филипп. – Нельзя допустить, чтобы военнослужащие бездельничали. Можно, скажем, политинформацию провести, укрепить наши знания и боевой дух. Расскажи что-нибудь такое, чтобы душа завернулась.
– А укрепить боевой дух было бы кстати, – задумчиво изрек Серега. – А то мне как-то шухерно становится, пацаны. Получается, что мы сбежали из Советского Союза, плывем в Америку. С оружием!..
– Не говори, – покачал головой Филипп. – В то время, когда мировой империализм развязывает истеричную гонку вооружений, в самый разгар холодной войны, когда проклятая западная военщина только ищет повод, чтобы напасть на миролюбивый Советский Союз, – и тут такой подарок: четверо голодных караульных уже готовы напасть на Соединенные Штаты.
– Ты иронизируешь? – насупился Серега.
– Я предельно серьезен, – надулся Филипп.
– Ну хватит, – поморщился Ахмет. – Хрен вам, а не лекция. Вы и так умные. Объявляю парково-хозяйственный день. Чистим, драим, наводим порядок. Выбить одеяла, помыть полы и картошку. Желающие могут постираться. – Он как-то подозрительно поводил носом. – Нежелающим тоже не повредит. Танцуют все, короче говоря. Замеченные в лености и ненадлежащем исполнении своих обязанностей освобождаются от ужина. Вот с этого начните. – Он выстрелил пальцем в обшивку аппарели, болтающуюся на ветру. – Оторвать ее к чертовой матери. Чего она душу терзает?
– Сто одна картофелина, – скорбно объявил Федорчук, демонстрируя великолепие, разложенное на газетке у стены. – Отмыты до блеска. Красота.
Он словно издевался, разложил картофелины в десять шеренг – получился идеальный боевой порядок. Картофелины некрупные, словно калиброванные, чуть больше куриного яйца. Во главу боевого порядка Федорчук водрузил единственную, отличную от остальных, какую-то корявую, крупную, раздвоенную.
– Сыграем в сто одно? – неловко пошутил Серега.
– Надо же, центурия, – удивился Филипп. – А это кто? – Он ткнул в корявый клубень, возглавляющий строй. – Центурион?
Прошла неделя с памятного вечера, как разъяренная стихия оторвала баржу Т-36 от пирса. Море успокоилось, лишь иногда под порывами ветра начинало пучиться, но до светопреставления дело не доходило. Временами появлялось солнце, но его быстро закрывали набегающие тучи. Иногда прорывался дождь, но собрать воду не получалось – лишь по каплям. Растопленный лед уже ликвидировали, а теперь жалели, что поспешили. Заметно потеплело, топили печку лишь в том случае, если надо было что-то приготовить. Ночами сохранялся холод, но выручали одеяла и прочее тряпье, которого было вдоволь.
Когда выглядывало солнце, солдаты собирались на палубе или влезали в рубку. Они вглядывались в горизонт до мути в глазах, но ни разу за всю неделю не увидели ни одного судна! Пару раз доносился гул – над облаками пролетал самолет. Но кто это был, гражданский или военный, оставалось загадкой. Парни держали себя в форме, стирали одежду в морской воде, подшивали воротнички, постоянно искали себе занятие, чтобы не думать о еде. Но нехватка пищи с каждым днем ощущалась сильнее. Тушенка кончилась. Отвратительная субстанция под названием свиной жир уже не вызывала отторжения. Экономиться на куреве не получалось. Все яростно дымили, и после каждой выкуренной папиросы ненадолго возникала иллюзия сытости.
Исследовав уровень питьевой воды в баке, они приняли непростое решение сократить пайку воды на брата до половины кружки в день. В холод жажда донимала не сильно, но когда пришло тепло, организм стал требовать больше жидкости. Бойцы кляли свою недальновидность – почему так быстро израсходовали растаявший лед?! Парни еще улыбались, шутили, беззлобно подтрунивали друг над другом, но лица их уже осунулись, глаза ввалились, физиономии все больше обрастали щетиной. Вследствие постоянной качки нарушалась координация движений, людей постоянно тянуло в сон.
– В буржуйке будем печь картошку, – подумав, сообщил Ахмет. – Чтобы не пропало ничего во время чистки. А там уж как хотите – можете с кожурой есть, можете чистить.
– Меня сейчас стошнит, – пожаловался Филипп. – Эта дрянь насквозь пропитана соляркой, а вы еще предлагаете ее не чистить?
– Ничего, – ухмыльнулся Ахмет. – Скоро будем почитать за деликатес.
– Если выживем…
– Какая норма? – Серега набычился и явно нервничал – голод не тетка. – По паре штук на брата за один прием?
– Шестнадцать за сутки, – тут же подсчитал Филипп. – Получается на шесть суток, и пятерка – на развод.
– Как быстро ты считаешь, – удивился Федорчук. – Я так не умею.
– Тебе и не надо, – вздохнул Филипп. – Вроде бы нормально получается, вот только кто мне объяснит, пацаны, где мы будем через шесть суток?
Товарищи подавленно молчали. У них пока еще оставались силы сопротивляться голоду и мыслить разумными категориями.
– По штуке за один прием, – вынес безжалостный вердикт Затулин. – Хватит на двенадцать суток. И пятерка на развод, – закончил он со вздохом.
– Маловато, – разочарованно буркнул Серега.
– Жиром будем догоняться, – осклабился Филипп. – Отличное средство обмануть желудок. В этом жире калорий, между прочим, – как в экзотическом авокадо.
– Что такое авокадо? – спросил Федорчук.
– Не знаю, – пожал плечами Филипп. – Не ел никогда. Только читал про него. Фрукт такой тропический. Самый калорийный в мире продукт. Штуку съел на завтрак – и весь день довольный.
Вечер седьмого дня ознаменовался приготовлением картошки в мундире. Солдаты сгрудились возле печки и зачарованно смотрели, как под грудой угольков картошка обрастает горелой корочкой. Ели все, даже Полонский, до последнего момента убежденный, что не прикоснется к этой дряни ни за какие коврижки. Он аккуратно очистил свою долю, дуя на пальцы, обнюхал ее со всех сторон, брезгливо скривился, зажал нос и принялся пробовать пищу зубами. Дух солярки был в избытке, работали рвотные рефлексы, но другого выхода не имелось. Картошка оставалась картошкой, какие бы насильственные действия к ней ни применялись.
