Она растерялась и, не успев снять приготовленную гримасу снисхождения и усталости, ответила:
«И я вас тоже… чертова холера, как же тут тесно!»
* * *
В конце лета мы решили поехать вдвоем в одно глухое село в Полесском районе, на север от Киева. «Вам нужно ходить, как можно больше двигаться», – говорил врач (тот самый, который год назад рассказывал, что мой муж не жилец), и этот совет был понят чересчур буквально, так как супруг полез доставать наши туристические рюкзаки, проветривать карематы и потрошить ящики в поисках рабочих батареек для фонариков. Оказалось, что он решил посетить места своего отрочества, где, отсиживаясь между пионерлагерями и мамиными супчиками, выучил набор главных матюков и основные картежные игры, видел, как режут куриц (и долго не мог есть мясо после этого), воровал чужие персики и, прости господи, читал «Детство Темы», кусаемый мошками на сеновале. Нам предстояло пройти двадцатикилометровый марш-бросок по трассе сквозь сосновый лес и заночевать, по обстоятельствам, либо в той же хате, где не ступала его нога последние пятнадцать лет, или, что реалистичнее, в палатке на лугу. «Там речка, Тетерев – мелкая, быстрая, садишься на дно, и в спину так… как гидромассаж!»
Я была согласна.
Мы выехали в субботу рано утром, в половине восьмого уже пили кофе из автомата (я со смешанными чувствами) на автостанции «Площадь Шевченко». Улицы выходного дня были политы водой и солнцем, ночь укромно досиживала в тенях подъездов и палисадниках. Мы купили билет до Иванкова, не доезжая до которого (важно не пропустить тихий лесной поворот) нужно было сойти и направиться в наше село пешком, осуществив, собственно, врачебное предписание. Поворот мы не пропустили. Разминая ноги, стояли какое-то время с нашими рюкзаками на обочине. Только мы вдвоем, больше никого. Автобус с тихим воем укатился по широкой пустой дороге куда-то в поля и болота, и его звуки и запахи были словно смыты огромным маслянистым солнечным бликом, вылитым на асфальт и мелкую траву вдоль обочины. Сам автобус мы видели хорошо еще некоторое время, а вот не слышали ничего, кроме легкого хвойного потрескивания и непонятного утихомиривающего кислородного звона – как всегда бывает, когда из шумного пыльного транспорта, везущего в себе городской воздух и городскую суету, выходишь где-то в лесу на подобии этого.
На развилке, Т-образном перекрестке, на обочине напротив нас стояла старая ржавая цистерна, залитая сверху посеревшим от солнца битумом, и непонятного назначения бетонный куб, чем-то похожий на дот. Наша дорога откалывалась от главной, углубляясь в сосновый лес. Тонкие, высокие деревья, в мелкой траве и солнечных кляксах словно замерли в спутанном хороводе. Где-то между ними, вдали, маячили зеленовато-золотистые поляны, будто переложенные золотистым солнечным светом: как хрупкие поделки перекладывают ватой. Воздух был совершенно недвижим, словно под огромной стеклянной сферой. Мы шли и слышали дыхание друг друга.
На некоторых деревьях были вырезаны странные рисунки, напоминающие «елочку» простого советского паркета. «Это так смолу собирают», – объяснил муж.
Мы прошли и «желтый лес» – странный участок, в песчаных кучах и бурых соснах – мертвых, по всей видимости, обнесенный рядом колючей проволоки. «Там могильник, когда Чернобыль рванул – сюда свозили технику…»
За желтым лесом начался лиственный, смешанный. Потом была березовая роща, где, отойдя от дороги метров на двести, мы устроились на поваленном дереве и пообедали бутербродами, помидорами, и попили теплого зеленого чая из термоса. Потом в одной из солнечных клякс расстелили подстилку и валялись там пару часов, даже подремали.
– А принца из Дюймовочки Димкой, поди ж, звали? – вдруг спросил муж, криво улыбаясь, когда мы продолжили путь.
Я пожала плечами:
– Принц-эльф был испанцем… но его вполне могли вывезти из России, он вообще мог бы быть цыганом…
И вдруг подумала, что, собственно, Дюймовочка в стеклянном шаре – это и есть я сама.
– Тебе не кажется, что мы уже пришли? – спросил вдруг муж, кивая на редеющие сосны далеко впереди.
Я ответила, что быть такого не может, ведь идти целых двадцать километров, и окажемся мы на месте не раньше полуночи, а сейчас еще светло.
– Ага… ага… – сказал он, улыбаясь.
Было, оказывается, девять вечера.
Мы сошли с трассы и напролом, через необработанные огороды, по размытой весенним паводком песчаной дороге в ямах и канавах дошли до села. Судя по всему, с того времени, когда мой муж скакал тут через заборы и гонял куриц, почти ничего не изменилось. Село состояло из одной длинной, незаасфальтированной, два раза сгибающейся на девяносто градусов улицы, вытянувшейся вдоль долины широкого и мелкого Тетерева. Людей не было вообще. Возле старинной деревянной церкви находится клуб, вывеска осталась еще с советских времен, с намеком на сталинскую лепнину, да и закрытые на замок двери, прижатые крест-накрест двумя деревяшками – тоже. Магазин зато был явно модернизирован – выкрашенная желтой краской пристройка с решетками на окнах и под крышей из синего ондулина облеплена флажками мобильных операторов и рекламой безалкогольных шипучих напитков. На дверях клуба и на стене магазина висят одинаковые афиши с рекламой цирка «Кураж».
Мы прошли по главной (и единственной) улице, и нам навстречу попадались только пыльные рябые курицы, потом повернули направо, в какой-то едва заметный между брошенными заросшими хатами проход, мимо колодца с «журавлем», и вскоре оказались на лугу перед речкой. Вечер наконец взял свое, солнце село, и торжествующей какофонией, каким-то языческим жизнеславием, почти неприлично орали жабы. От этих воплей веяло разболтанной цыганской страстью. Где-то далеко, за старыми ивами, мычала корова, пахло молоком и свежим навозом.
Прямо на лугу, возле поваленной изгороди и заросшего клевером огорода, стояла вытянутая, как свечка, немного покосившаяся фигура из светлого бетона.
– Это мать! – с восторгом сказал муж. – Как же мы боялись ее в детстве! Никогда тут перед ней не купались!
Мы подошли ближе. Это была сама смерть, памятник смерти! Неестественно вытянутая, в ровных драпировках, тощая высокая старуха с плачущим лицом. Небо догорало, зелень вокруг темнела, сливаясь с собственными тенями, а она, как все светлое, будто светилась тусклой сумеречной иллюминацией.
– Она должна была стоять возле школы, скорбящая мать, там другой монумент сейчас, почти тридцать лет назад это было… – объяснял муж, – а ее, как увидели, страшную такую… устроили скандал, и, значит, решили выкинуть – привязали веревками к «Жигулям» и так тащили, волоком, аж сюда. Вон нос и щеки поотбивались. А тут кто-то поставил ее, так она и стоит до сих пор.
Я смотрела на нее как на старую приятельницу. Мне совсем не было неудобно находиться тут рядом с ней, у нее были свои дела, и нас они теперь не касались.
– Ну что, попробуем зайти к дяде Жоре?
– Я бы и тут ночевала. Как скажешь, мне все равно.
– Пошли, тут рядом! Лишь бы они живы были еще… дай им, Господи, здоровья!
Отмахиваясь от комаров, продираясь через заросли, мы обогнули небольшой холм и снова огородами вылезли к одному из небольших деревянных домов. Тут же залаяли собаки, запахло жаркой прелью хлева.
– Дядь Жор! Теть Шур! – как двадцать лет назад, прокричал мой муж, сложив руки рупором и даже привстав на цыпочки.
Послышались голоса, распахнулась дверь, муж коротко оглянулся на меня, торжествующе улыбаясь. Встрепенулась марля, повешенная от мух, зажегся уютный рыжий свет от голой, на кривом проводе шестидесятиваттной лампочки, и сквозь тюлевые занавески на веранде я смогла разглядеть картину Васенцова «Три богатыря».
– Хто там? Шо такое? – прокряхтел невысокий коренастый дед, выходя на крыльцо.
– Дядь Жор! Цэ ж я! Мы к вам на лето с тетей Галей приезжали… еще в девяносто первом…
– Ой ты ж е… – сказал дед, приближаясь к нам, – ой… ну цэж трэба, Шуууур! Шууура, йды сюды! Дэ ты ходыш?
– Шо? Шо там такэ? – спросила тетя Шура, выходя на крыльцо – сбитая, горбатая, как неровный картофельный клубень, поставленный на босые ноги.
– Шура, ты дывы, хто до нас прыйихав!
– А хто? – У нее был совершенно детский голос, с хрипотцой, как из мультика.
– Да ты поглянь!
– Ой ты ж Господы!
Мы прошли в хату. Пахло землей, глиной, печкой, какими-то кореньями. На стенах висели фотографии в рамах – одна рама, и в ней много разных фотографий, поблекших на солнце открыток, каких-то грамот. В углу, украшенные накрахмаленными рушниками, в окладах из гнутой жести, раскрашенной местами лаком, стояли венчальные иконы – черно-белые фотокопии, чуть тронутые выцветшими красками.
– Ты як знав! Учора диты булы, мы кабанчика заризалы…
Нас усадили за стол, тут же поставили по мутной граненой стопке из синего стекла, дали по тарелке и по вилке из жирно поблескивающего алюминия.
