Я ничего не хочу сказать о весне, когда, дежурно изъясняясь… Природа возрождается, оживает, и всё вокруг поёт и щебечет… Просто моим обнажённым нервам гораздо приятнее нежное прикосновение холодного осеннего солнца и тонкий запах хризантем в воздухе, оповещающий о приближении холодов.
Осень – это когда после летнее-беспорядочного образа жизни со всеми морями, знойными песками и нескончаемыми плясками до утра невесть где и невесть зачем, всё, наконец, возвращается на круги своя, как возвращается сама душа, иногда по ошибке решившая покинуть, безумно надоевшее ей, тело. И хочется лечь в тёплую ванну, и заварить крепкий чай, а потом, вытянув вперёд ноги в пушистых носках, сесть к камину в кресло-качалку, и зарывшись в протёртый клетчатый плед, прощаться с сумерками за окном…
Осень – это визиты друзей и к друзьям; бесконечные посиделки на кухне с гитарой и селёдочной головой на газете (остальное испаряется мгновенно). Это старички с седыми усами и чёрными кахетинскими шапочками на макушке, торгующие в подземных переходах маленькими букетиками фиалок по 20 копеек за штучку. Это свежие театральные афиши на толстых столбах; покрытые капельками росы, деревянные скамейки в затихших парках; первые ароматные мандарины и такие же рыжие как мандарины листья платанов под ногами.
Тбилисоба – день города – с концертами прямо на улицах, чурчхелами, пеламуши (грузинские национальные сладости), чачей (виноградная домашняя водка) и вином – тоже осенний праздник.
Седьмое ноября – день Великой Октябрьской Социалистической революции праздновали поздней осенью.
В далёком детстве – это парад на площади Ленина, красные флажки, разноцветные воздушные шарики и папины плечи. В студенческом общежитии Медицинской Академии – холл, заваленный кумачом, плакатами, растяжками и портретами Великих вождей. А ещё запах чеснока, который дружно толчётся к хашу (суп из говяжьих потрохов, или свиных ножек), булькающему на электрических плитах каждой кухни с вечера и до утра в аккурат к каждой годовщине Великого Праздника. А на утро этот кипящий хаш, препровождаемый двумя, тремя стопариками ледяной водочки с подоконника, очень славненько укладывается в желудок, вызывая при этом совершенно неукротимое желание маршировать до бесконечности, потрясая, выкрикивая и клянясь.
К концу 80-х кумач на транспарантах и растяжках стал бледнеть и протираться, марширующие несколько осипли, а потом и вовсе потеряли голос.
Столы уменьшились и обеднели. Единственное, что подчинилось закону сохранения вещества – это чача. Она одна девственно сохранила свои вкусовые и количественные показатели.
То, что праздновали, продолжало восхищать уже далеко не всех, а в городах и сёлах предавались гулянью больше по привычке, чем из беззаветной преданности делу.
В больнице, готовящейся стать «независимой» республики, тоже любили чтить осенние праздники. Стол на втором этаже в одной из ординаторских накрывался и поддерживался в состоянии готовности к применению дня за три до начала непосредственно празднования очередной годовщины, и начинал медленно сходить на нет к середине месяца. На полированном холоде без скатерти не теснились, а дышали свободой тарелки с хлебом, джонджоли (соленье из травы) и тонко нарезанной брынзой. А по вечерам меж этого великолепия зажигали свечи. Не для уюта и дизайна, не фигуры ради, не ароматические с прибамбасами, а просто восковые свечи, как раньше говорили» из собачьего жира». Делалось это чтоб не остаться в темноте когда отключат свет. Автономная электростанция, давно вышедшая из строя, превратилась в кладовку. Свет во всём городе отключался по нескольку раз на дню, и не было интересно – идёт ли операция, подключён ли кто-нибудь в реанимации к аппарату искусственной вентиляции лёгких, лежит ли в инкубаторе, решивший появиться на свет раньше срока недоношенный младенец – приговор был подписан и обжалованию не подлежал.
Приговор, как и было принято всей историей человечества, выносится и приводится в исполнение тоже людьми, с виду такими же как все – с руками, ногами, спиной, плечами. Только одно отличает их, выделяя из толпы – у них нет лица! Есть пустые, ничего не видящие глазницы, есть атрофированные, не слышащие ушные раковины и чёрный, как яма, рот. Именно им принадлежит удовольствие, подбрасывая в воздух монетку, решать – «Тебе жить! А, твоё время истекло, прощай!»
Свечи горели в ординаторской, чтоб можно было в любой момент найти свой стакан, или тарелку. Врачи, приходившие на дежурство, аккуратно сменяли друг друга за столом. И главное в этой комнате с видом на пыльные верхушки елей был локоть друга в твоих рёбрах. Иначе можно было просто сойти с ума…
Больные шли сами. Именно шли, потому что транспорт не работал. Иногда их на остатках бензина привозили родственники. Часть пациентов, которая была в состоянии самостоятельно перемещаться, на следующий же день расползалась по домам, спеша покинуть это хмурое, холодное здание, стоящее на самом краю города. Другая часть – та, которая просто физически была не в состоянии этого сделать, лежала по палатам и лечилась водой, привезённой родственниками в канистрах из соседней республики.
Однако, средства массовой информации с завидной регулярностью жизнерадостно вещали – «Это временные трудности переходного периода! Зато в недалёком будущем будут сытость и благодать!.. Только «прекрасное далёко» почему-то не спешило осчастливить своим присутствием республику, а люди… Что «люди»?! Как любил в своё время, ухмыляясь в усы, говаривать Великой Вождь всех времён и народов» Лес рубят – щепки летят!».
Давно перестали клеить на толстые столбы анонсы театрального сезона, и обрывки серой бумаги бессильно бились на ветру, как сломанные мокрые крылья. Улицы опустели и сузились. Рыжие платановые листья больше никто не убирал. Их становилось всё больше и больше, и вскоре они полностью засыпали скамейки в парках, тихо похоронив их под собой…
Его прямо на улице около подземки подобрала какая-то добрая душа, и, выгрузив у дверей приёмного покоя, бесследно исчезла. Как пишут в бездушных дежурных протоколах – мужчина, лет шестидесяти; среднего роста, правильного телосложения, без внешних травм и признаков алкогольного опьянения. Зрачок на свет не реагирует…
За праздничным столом в ординаторской от звука внутреннего телефона прервалась вялотекущая, негромкая беседа.
– Опа! Кто-то решил к нам пожаловать! – Голунов лениво кивнул в сторону аппарата, – пусть идут, только со своей, а то достали уже на халяву!
– Да, ладно, Саша, – недавно прибывший на дежурство толстый, пожилой хирург пожал плечами, – не вредничай. Ты чем старше, тем жадней становишься. Пусть поднимутся, посидят с нами, поговорят. Может что-то интересное расскажут.
– Да, теперь точно расскажут! – Голунов нервно передёрнул плечами, – уж столько наговорили, а я наслушался, на пять жизней хватит!
– Ванечка, ответь-ка ты, посмотрим кто там? Не обращая внимание на бурчание Голунова, толстяк повернулся к анестезиологу Ванечке.
Ванечка, похожий на кузнечика из атласа по биологии, задумчиво дожёвывая веточку джонджоли, поднёс трубку к уху. Ему совершенно не пришлось настраивать струны голоса на ответственный и убедительный тон. Шутник и балагур, он жил в ординаторской уже третьи сутки. Засыпая и вновь просыпаясь за столом на одном и том же стуле, иногда наблюдал смену лиц вокруг себя, иногда некоторое поредение рядов. Но, это его не смущало; всё равно никто никуда не спешит, а стало быть, снова все вместе соберутся. Его стадия опьянения плавно перетекла из истерично-весёлой в тоскливо-философскую. Он больше не вступал в общие беседы, не поднимал тостов, а всё пытался вывести для себя формулу правды, до которой, казалось, рукой подать. Это было очень мучительно. Ванечка поминутно мотал головой и нервно сопел. Зато он считал, что формула в один миг поможет ему вывести периодический закон развития человечества, который ляжет на бумагу, как знаменитая таблица элементов Менделеева, в пересчёте на вехи истории.
– Алло! – Ванечкин голос звучал идеально трезво.
– Это кто? – Невоспитанная трубка начала с вопроса.
– Агния Барто! Дежурный анестезиолог! – Ванечка даже не улыбнулся.
«Дежурный анестезиолог!» – Как это глупо звучит в стенах больницы, где операционный блок полгода как заколочен!
– Уй, Ванечка, генацвале! (дорогой), с праздником! Это Тамара из приёмного покоя беспокоит. Нам кого-то привезли и оставили. Нет, нет… Нет, батоно (господин) Ванечка, не скорая, нет… не родственники… Ну, конечно», конечно, я бы сказала… Нет, сказал, прямо на улице нашёл, около подземного перехода. Да… да… оставил у нас и уехал… Не знаю… Ничего не знаю, он без сознания. Да, пульс очень, очень слабый, но пока есть… Ванечка, шен шемогевле (очень тебя прошу)! Пожалуйста… Да… Да… Ждём внизу…
