Плужников взирал на Ивана Ивановича. Этот изможденный, в несвежей одежде человек, чья колючая седая щетина придавала лицу сходство с Туринской плащаницей, а темные кустистые брови были символом благословенного застоя, который, по-видимому, и был вершиной, куда взлетела дерзновенная мечта человечества о коммунистическом рае, – был не просто талантливым советским ученым, не просто собирателем останков великого прошлого и краеведом загородной свалки. Он был жрецом, хранителем священных заповедей, носителем таинственных культов, способных оживить мертвую плоть, одухотворить убитую материю, запустить ротор истории, в котором перегорела обмотка. Стеллажи, мимо которых они шагали, были алтарями огромного подземного храма, построенного под слоем нечистот и отходов, куда, как в катакомбы первохристиан, спустились ревнители «красной веры», покинув загаженную землю, где воцарилось зло. Стеклянный, переливающийся хрусталями и радугами храм напоминал божественную архитектуру Днепрогэса, конструктивистский Парфенон, построенный в глубине громадной помойки.
– На этих столах собраны самые драгоценные ферменты будущего воскрешения. – Иван Иванович показывал Плужникову столы, где были установлены большие стеклянные банки с герметически притертыми пробками, на вид пустыми. – Здесь собран воздух эпохи, атмосфера времени, дыхание великих свершений.
Банки, освещенные газовым светом, стояли в ряд. Сквозь толстое стекло, чуть видные, колыхались тени исчезнувших времен, просились наружу, были готовы как джинны вырваться из бутылок, наполнить жизнь походами, стройками, демонстрациями, утопическими мечтаниями, яростным созиданием. Здесь была банка, где хранился выдох рыжего жеребца, на котором скакал Буденный, направляя атакующие лавы Первой конной армии против Деникина. В другой банке вился легкий дымок от газовой сварки, когда на Волхове строилась первая советская ГЭС. В третьей реторте хранился чих прокурора Вышинского, который, невзирая на высокую температуру и очевидное недомогание, явился в Дом Союзов, на процесс Бухарина, чтобы осуществить акт революционной законности. Здесь было морозное дыхание Сталина, когда тот на параде сорок первого года провожал полки на Волоколамский фронт. Легчайшее испарение, исходившее из опустошенного бокала с шампанским, который Генералиссимус поднял в честь русского народа, оросил свои седые усы и поставил на край стола в сверкающем Георгиевском зале. На некоторых закупоренных сосудах были наклеены этикетки с надписями: «Буря оваций», «Шквал возмездия», «Воздух оттепели», «Ветер перемен», «Веяния времени», – что подразумевало различные проявления политической погоды, когда над страной то сгущались тучи опасности, то сверкало солнце победы.
– У нас есть почти все пробы воздуха, даже легкий ветерок от веника, с которым парился в бане Черненко. Однако еще нет того осеннего петроградского ветра осени семнадцатого года, каким дышал Ленин на мосту через Неву, направляясь в Смольный…
Плужников ощущал грандиозность задачи, знал, что все представленные элементы будут соединены, сварены, свинчены, озарены магическим светом, опрысканы «живой водой», освящены великим ритуалом, после которого, взрывая помойку, сбрасывая с себя горы тухлого мусора, в сиянии сплавов, в божественной красоте и величии, всплывет под солнце Красная Атлантида; верил в исполнимость задачи; зная в себе таинственные, дарованные Богом силы, был готов помогать «красным жрецам», передав свой волшебный дар в руки Ивана Ивановича. Но слишком велика была задача вселенского воскрешения. Слишком мал был он сам, Плужников, не ведающий границ своему странному дару, чтобы дерзновенно участвовать в великой мистерии. Он не решался на грандиозный духовный поступок, не решался раскрыть свое любящее, пылающее, словно подсолнух, сердце, направить его золотую чашу на обугленные остатки советской эпохи.
Однако, робея, не веря в успех, он все же решил испытать свой дар у стенда с поломанными изделиями технического прогресса, испуская из сердца тончайший аметистовый луч.
Поломанная настольная лампа под зеленым абажуром, на бронзовой ножке с литыми пятиконечными звездами когда-то стояла в кабинете Молотова и перегорела в момент, когда тот разговаривал по телефону с Риббентропом, перед прилетом последнего в Москву. Плужников направил аметистовый луч на погасший светильник, сделал глубокий вдох. И лампа вдруг загорелась. Абажур наполнился мягким зеленым светом, и под ним, напечатанный на папиросной бумаге, возник секретный текст пакта Молотова-Риббентропа.
– Как вам это удалось? – изумился Иван Иванович. – Вы освоили синергетический принцип?
– Когда-то я был неплохим электромонтером, – задумчиво отозвался Плужников.
Перед ним стоял большой старомодный приемник ВЭФ с крупным циферблатом, индикатором настройки, перегоревшими стеклянными лампами. Плужников растворил свое сердце, направил аметистовый луч на деревянный корпус приемника, в глубину тяжеловесного шасси с запыленными колбами триодов и пентодов. Бычий глаз индикатора вдруг налился изумрудным таинственным светом. В приемнике забулькало, нежно затрещало. Голос диктора, возвышаясь до ликующего мембранного трепета, возгласил: «Сегодня, после тяжелых и упорных боев, войсками Первого Белорусского фронта взята столица Польши город Варшава!..»
– Не может быть! – воскликнул Иван Иванович. – Вы овладели спин-эффектом, усиливающим на несколько порядков электромагнитный резонанс?
– Когда-то я неплохо разбирался в радиотехнике, – смущенно ответил Плужников, не умея объяснить свой чудодейственный дар.
Они остановились у старой телефонной станции с окисленными медными гнездами и повисшими штекерами, которых десятки лет не касалась рука телефонистки. Тут же лежала растресканная телефонная трубка с полуоборванным проводом. Плужников смотрел на погибшее, никому не нужное устройство, сквозь которое пролетели голоса исчезнувших людей, их приказы, просьбы, проклятия, сообщения о кулацких мятежах, рапорты с фронтов и строек.
Аметистовый луч, в котором переливались разноцветные пылинки истории, касался медных клемм, проводов и мембран. И вдруг лежащая трубка ожила, захрипела. Сквозь электрические разряды чей-то грассирующий, с легким надтреском, голос произнес: «Феликс Эдмундович, хлеб Петрограду нужно доставить, даже если вам не хватит пуль для расстрелов белогвардейско-кулацкой сволочи!..»
– Вы что, владеете принципом акустической ретрансляции прошлого? – не верил своим ушам Иван Иванович.
– Просто я когда-то работал акустиком, – потупясь, сказал Плужников.
Иван Иванович осмотрел его возбужденно-сияющим взором:
– Возможно, именно вас-то мне и не хватало!.. Вы тот, кого я поджидал с каждым новым мусоровозом!..
Он ухватил Плужникова за рукав и повлек в глубину храма-лаборатории, где на отдельном столе высилось странное техническое сооружение. Оно было составлено из нескольких старых трансформаторов. В нем струились медные и стеклянные змеевики, можно было разглядеть большой и помятый холодильник «Саратов», в который был вшит кусок потертой диванной кожи. Виднелся пожухлый золотой погон с полковничьими звездами. Над ним качалось два надувных шарика, белый и синий. И сквозь все это проходили шатун с кривошипом, сияющий поршень паровоза, прикрепленный к картине художника Бродского «Клим Ворошилов на набережной Москва-реки».
– Если не ошибаюсь, это гидромагнитный резонатор для конвертирования вакуума в бесконечность, – сказал Плужников, всматриваясь в мастерски изготовленное сооружение.
– Я знал, что вы специалист по остановке времени и обращению квазипространства вспять, – удовлетворенно произнес Иван Иванович. – Устройство изготовлено по секретным чертежам КБ «Аквамарин», купленного за бесценок азербайджанцем, директором вещевого рынка. Многие специалисты были куплены вместе с лабораториями и теперь торгуют дубленками или стоят на тумбах перед магазином, изображая медведей. Но главное удалось спасти! Мы собрали резонатор из подручных материалов, но не можем его запустить… Дело срочное, не терпит отлагательств… Помогите…
Плужников отошел на несколько шагов от стола, чтобы изделие было видно целиком и картина Бродского не отсвечивала, а на диванной коже отчетливей просматривалась медная узорная кнопка; закрыл глаза, собирая в себе вместе с глубоким вдохом рассеянную в мире энергию; концентрировал ее в своем сердце, словно накачивал в груди кристалл рубинового лазера. Сердце стало прозрачным как самоцвет. В каждой из граней драгоценного камня засверкало и зеркально вспыхнуло. Тонкий алый луч вырвался из груди, выше левого соска, протянулся к изолятору, утонул в глубине изношенных деталей. И чудо свершилось! Все элементы вдруг укрупнились, плотнее и гармоничнее слились друг с другом. В резонаторе заискрило голубым и зеленым. В змеевиках побежали кипящие ртутные потоки. Холодильник задребезжал, покрылся пышной шубой инея. Заходили, заработали намасленные шатун с кривошипом. Зачавкал поршень. И ярко, сочно вспыхнул полковничий золотой погон, словно на него упало солнце Победы.
