…Отец Декамп и Маттиас стояли в центральном нефе, перед алтарем, над огромным вытянутым деревянным ящиком, который лежал на полу; почему-то больше никого не было; хотя отец Амеди сказал, что «все вокруг собрались»; будто ящик с неба упал; будто все прихожане получили задания и ушли куда-то, а туристы обедали; Маттиас стоял с роскошным «кэноном» с портретным объективом в руках; у Дэмьена возникла картинка – он иногда придумывал, что он герой из фильма или книги, и называл это «картинками», «кадрами», из комиксов Тео: будто в ящике лежит тело, а они все – следственная бригада из убойного, рассматривают место преступления и тело; «я Вам чаю сделаю?» сказал тихо отец Амеди; «спасибо огромное» Дэмьен оглянулся, «спасибо» стало его любимым словом; но отец Амеди уже ушел.
– Так что там? – спросил Дэмьен, пробираясь через скамейки; черные, скрипучие; Маттиас вчера рассказал, что они все делаются с века пятнадцатого, под «копирку»; стоят в разных заведениях Асвиля; и часть они купили для Собора у частных лиц, по дешёвке; а потом уже заказали новые, недостающие, когда деньги появились; сейчас в Соборе, в центральном нефе, стояли скамейки вперемешку восемнадцатого, девятнадцатого, двадцатого веков, но внешне они все одинаковые.
– Дэмьен… ох, смотри, ну что же это такое, – сердито сказал отец Дэмьен.
– Что? – Дэмьен испугался ужасно, и быстро заглянул в ящик – вдруг и вправду что перепутали и там живое мертвое тело. Ящик был обит изнутри бархатом, темно-синим, таким ювелирным хорошим бархатом, глубокого синего цвета вместо черного, синий гораздо роскошнее черного; будто ты ушел далеко в море на яхте; и стоишь, и слушаешь эту бархатную ночь – ночь в синем бархате; и на этом красивейшем бархате лежало, раскинув руки в стороны, тонкие, вытянутые мучительно, в ажуре вен, исполинское – метра два на полтора распятие, шедевр ювелирного, столярного искусства: крест из восхитительного горного хрусталя – прозрачное, сияющее, изящное, изысканное, измученное тело, со всеми венами, жилами, мышцами, ребрами, слезами, гвоздями; а в раны на руках и ногах, в царапины на лбу, и в рану в ребрах, длинную, узкую, вместо крови были врезаны рубины – огромные и мелкие, но все одинакового оттенка – багровые, почти черные, молчаливые, зловещие, пока не падал свет; и терновый венец на голове Иисуса из переплетенья золота и серебра. У Дэмьена отпала челюсть. На ум приходили арабские сказки о пещерах с сокровищами, с золотыми дворцами, выстроенные джиннами за одну ночь; когда на распятие падал свет, тело сверкало, будто по воде бежали огоньки, набирали силу – и прозрачный Иисус летел, по-настоящему летел на этом кресте, плыл, таким живым было это сияние, таким дрожащим, двигающимся – сегодня пасмурно, и в Соборе включили одну из верхних люстр, чтобы не утонуть в сумраке; и в свете уже одной этой люстры распятие озаряло все вокруг, отбрасывало радужные блики на сутаны и скамьи; будто в Собор хлынуло солнечное море. Странный дивный шедевр; пронзительный и хрупкий, несмотря на массивность; и работа скульптора-ювелира изощреннейшая – тонкое лицо Иисуса искажено мукой, руки и ноги вывернуты, ребра, тазовые кости, повязка на бедрах – всё говорило о самом сильном страдании.
– Ничего себе, – Дэмьен был потрясен; одно дело в музее Виктории и Альберта смотреть на платья, расшитые золотом, и другое дело – Иисус из хрусталя, с золотым венцом и рубинами в ранах, до которого можно дотронуться вот здесь и сейчас. – Как у вас с охраной? Я понимаю, мы не в те времена живем, чтобы нас всех перерезали за такую штучку… но всё-таки…
– Ну, сигнализация у нас есть, у нас тут много всего хорошего стоит, мы как-то воров не очень боимся – ну надо кому-то – всё равно же сопрут; а мы только через полгода заметим, и то случайно – если нас всех переведут в другой приход и будут проводить дотошную ревизию; но такое так просто не вынесешь… мда, надо что-то делать… страховка работает только до точки прибытия, наверное, – сказал Маттиас и опустил фотоаппарат на скамейку, достал из кармана сутаны бумаги и изучил.
– Это… современное?
– Сделано по рисунку одного скульптора-католика-асвильца, очень известного, кстати, Генриха Эрди, он увидел это распятие во сне, и очень испугался, что не сумеет воплотить его в жизнь; он был небогат, но всю жизнь собирал пожертвования, но даже трети не собрал; очень горевал, сказал, что во сне он понимал, что это распятие невероятно важно для этого мира; именно такое – чтобы все богатство земли собрать в него – отдать все богатства Иисусу; а вот его внук бешено разбогател, на акциях, и не знал, куда деть богатство, человек он, в общем, одинокий, без особых пристрастий в жизни, однажды нашел в бумагах дедушки дневник с описанием сна и вспомнил всю эту семейную историю с «хрустальным распятием». А у внука о дедушке были самые теплые воспоминания, как и полагается: они вместе удили рыбу и истории придумывали, про своих родственников и знакомых, будто бы они короли и пастухи, или рыцари и бродяги, делали потом книги с этими историями, переплет, картинки, всё такое, и дарили потом этим родственникам; и все очень любили эти книги-подарки; и хранили. И внук – тоже, кстати, Генрих Эрди – Эрди-Валенсио – его назвали в честь деда, – собрал еще с богатых католиков пожертвований, и реализовал дедушкину мечту, дедушка даже успел увидеть заготовки, и отобрать материалы и камни, – Маттиас помахал этим, сопроводительным, судя по всему, письмом; интонации Маттиаса не поддавались классификации – сардонические или благоговейные; чертов Мёльдерс, неуловимый, неразгадываемый, невзламываемый.
– И из всех соборов в мире выбрали нас, да что ж такое; не Рим, не Ватикан; и по указу епископа будет висеть над алтарем – у нас над алтарем, как видишь, Оуэн, ничего нет, ни картины, ни распятия – мы еще пока не придумали за эти годы, что там должно быть, чтобы было достойно Собора, его истории. Мало того, приедет Папа, сам, его смотреть и благословлять, – сказал Декамп, в голосе его звучали какая-то невыносимая усталость, будто ему терли ботинки немилосердно, и грусть, не легкая такая, осенняя грусть, а такая… обреченность, будто сбылось предсказание цыганки плохое, детское; он сел на скамейку, сложил руки свои узкие, девичьи, с кольцами, на коленях, в складках, и Дэмьен никак не мог понять странного напряжения отца Декампа и Маттиаса – чем оно вызвано; почему не радость, почему не изумление, не восхищение, не какие-то сильные чувства со знаком плюс, какие явно испытывал отец Амеди. Распятие было… красивым… удивительно красивым; не тяжелым, не вызывающим, а пронзительно-восхитительным, как следы от самолетов в зимнем небе – газовые тающие шарфы. А отец Декамп сказал скучно. – Блин, мне надо выпить…
– Блин, Декамп, прекрати, – сказал Маттиас как-то излишне резко, – вон Амеди идет с чаем для Оуэна. Возьми себя в руки. Тоже попроси чая.
Отец Амеди и вправду нес чай. В тонкой такой чашечке, такой милой, кукольной в его больших руках; другой сервиз, не ночной коричнево-зеленый; эта чашка была из старинного фарфора, белая сверху, золотая изнури – лучшие чашки для Дэмьена Оуэна в это утро; на блюдечке два кусочка сахара; «я не знаю, с сахаром Вы пьете или нет, положил на всякий случай»; Дэмьен поблагодарил и отпил; хороший у них тут чай, крепкий, не из пакетов, а в баночке хранится, наверное, как кофе, в девичьей такой, английской, из дорогих магазинов чая и кофе, с рисунком обязательным: домиками разноцветными или маяком.
– Отец Амеди, епископ хочет уже видеть распятие в это воскресенье, надо нам, наверное, уже сегодня вызвать рабочих, для монтажа, – сказал Маттиас. – Мы с Вами этим займемся. И телевидение, газеты – надо пригласить их на утро, чтобы сняли, как распятие будут устанавливать… Сейчас я Вам принесу чай, отец Декамп, – и ушли вдвоем, обсуждая, будто каждый день им присылали хрустальные распятья, и они уже знают всё что как делать, отлаженный механизм приемки сокровищ; отец Декамп и Дэмьен же продолжали смотреть на распятие; отец Декамп парализованный каким-то своим фрейдистским страхом, Дэмьен – охваченный эмоциями – что он присутствует на таком грандиозном событии, и культурными ассоциациями – гламурный китч – белье, расшитое бриллиантами, немыслимые сокровища из комиксов; хрустальный Иисус с золотым терновым венцом – Тео сойдет с ума от счастья, сразу что-то породит; прямо видел гофманианские тени, танцующие вокруг, заламывающие призрачные руки; потом отец Декамп поднял глаза и рассмеялся.
– Просто, блин, ненавижу, распятия. Если честно, я сразу начинаю плакать… А тут такое… Я с ума сойду, это точно. Какой-то заговор теней, – Дэмьен вздрогнул – он же только что думал про тени, только что.
– Ну… оно красивое, правда. Очень-очень. Девочки будут носить миниатюрные копии на шее. Тебе еще повезло, что у тебя будет только распятие, у Талбота, говорят, вся часовня в бриллиантах… А что не так с распятиями? Проглотил-подавился в детстве?
