— Прохладно на улице, — сказал официант.
— Неважно, все равно хорошо.
На улице действительно стояла прохлада, дул ветер, но можно было смотреть на Альпы. Чуть ли не сразу за домами напротив вздымалась гора — массивная и неприступная, своими ребристыми громадами заслонившая полнеба. В синих тенях склонов ежились сосновые леса, по кручам нависли влажные зеленые утесы, а наверху — высоко над разорванными облаками — сияли снега.
Посреди хаоса зубцов и скалистых цепей улица городка проступала в котловине неожиданным гнездышком порядка и человеческого уюта. Свежевыкрашенные в розовый и кремовый цвет виллы, бары с красными навесами, заботливо подстриженные деревца. Даже старинная готическая церковь в глубине улицы выглядела тщательно отполированной и очищенной от пыли, словно украшение в гостиной.
Официант принес кофе, сделал еще какое-то замечание о холоде и отошел. Рядом никого не было. Почти никого, потому что за соседним столиком сидел перед бокалом дымящегося грога мужчина в возрасте.
«Любитель выпить,» — подумал я, посмотрев на сморщенное лицо и впалые помутневшие глаза.
— Плохая погода, да, господин? — сказал незнакомец, заметив, что я на него смотрю.
— Что хотите — осень, — пробормотал я.
И из любезности добавил:
— Вы здешний?
— Да, здешний. Вообще-то, я француз, но поскольку уже тридцать пять лет живу здесь, то можно сказать, что здешний.
— Наверно, приятно проживать в этом городке. Альпы, воздух…
— А вы давно приехали?
— Сегодня утром. И вечером уезжаю.
— А, ну тогда вам будет приятно. Тут становится скучно на второй день. А потом — совсем отвратительно. Альпы, все верно. Но вот люди…
— А что здесь люди?
— Ничего, — криво усмехнулся незнакомец. — Люди как люди.
Он помешал ложечкой грог, отпил немного — убедиться, что не горячо, — а потом разом опрокинул в себя.
— Одно вам только скажу: не видал существ жаднее. Шкуру бы свою продали — лишь бы цена была хорошая.
Опять показался официант:
— Кто-нибудь расплачивается?
— Никто не расплачивается. Принеси еще один грог.
— Денег не ненавидят, да?
— Ненавидят? Да только ради них и живут. Затаились в этой яме и поджидают жертв. Каждый сжимает свой маленький фокус: содержатель кафе зарабатывает на Альпах; тот, что на углу, хапает от вида на собор; владелец «Золотого оленя» завлекает венскими котлетами, а хозяин «Золотой рыбки» — своей красивой женой. Не знаете вы этих людей. Что, думаете, они в этот момент делают? Живут? Радуются? Скорбят? Ничего подобного. Ждут. Целый день только и ждут. Ждут сбора кассы. А-а, вот тогда эти флегмы наконец-то оживают. Особенно, если прибыль хорошая. Если прибыль хорошая, то хозяин растает от блаженства, выпьет на рюмку вина побольше и будет барахтаться с женой по кровати, как в молодые годы.
Официант принес грог и стоял у стола.
— Отойди — свет загораживаешь, — сказал незнакомец.
— Я думал, вы будете расплачиваться. Шесть часов.
— Хорошо. Сколько?
— Пять, мсье Анри, как обычно.
Тот подал какую-то банкноту и парень отошел. Мсье Анри опасливо попробовал напиток и опять опрокинул в себя, как и первый раз.
— Но вы же остались жить среди этих людей тридцать пять лет…
— Верно, — сказал незнакомец, вставая. — Только это такое, чего в двух словах не объяснишь. Хотя, если хотите, мне и самому не сильно понятно.
Он снова как-то криво усмехнулся, кивнул на прощание и пошел. Высокий, слабый, с немного присогнутой фигурой, закутанной в широкое черное пальто.
Я попытался угадать, чем живет этот человек и зачем вообще живет в этом городке, который ненавидит. Сначала подумал, что учитель. Потом решил, что какой-нибудь неудавшийся художник. А потом забыл о нем. Есть ли край человеческим историям?
Мой поезд отправлялся в час ночи. Оставалось еще целых семь часов, которые я просто не знал, как провести. Я расплатился и пошел по улицам наобум, рассеянно оглядывая магазины. Товары для иностранцев и ничего другого. Задаешься вопросом: а где же вообще делают покупки сами жители? За витринами заботливо уложена дорогая туристическая обувь и лыжные принадлежности, бинокли и фотоаппараты, золотые часы и чемоданы из свиной кожи. В книжных магазинах в основном полицейские романы, которыми принято убивать часы поездки и долгие курортные ночи. На каждом шагу продавались сувениры — пепельницы с Монбланом{1}, альпийские рожки, шелковые платки с картой Швейцарии — в общем, все те вещи, какие покупают туристы и увозят в доказательство того, что действительно были там или здесь.
Я зашел в какое-то заведение, просмотрел вечерние газеты и снова вышел. Начал соглашаться с мсье Анри. Одного дня было предостаточно, чтобы надоел и город, и альпийский вид. Некуда пойти, не с кем поговорить. Люди любезны, но замкнуты, с расчетливыми взглядами и самодовольными румяными щеками. С этими людьми трудно было поговорить о чем-то другом, кроме погоды или цен на рынке.
Стемнело. С мрачных горных громадин долетал студеный влажный ветер. Над фасадами шевелились с протяжным скрежетом лампы. По улице колыхались пятна света и теней. Потом внезапно хлынул крупный дождь.
На противоположном углу блестели зеленые неоновые буквы:
ОТЕЛЬ-РЕСТОРАН «ЮНГФРАУ»
Как раз вовремя. Я вошел через вращающуюся дверь и сел в углу возле витрины. Не было нужды глядеть в меню, чтобы понять категорию заведения. Тяжелая кожаная мебель, толстые льняные скатерти, хрустальные вазы с крупными чайными розами, лампы из китайского фарфора с шелковыми абажурами.
За столиками уже кушало человек десять с полными краснощекими лицами. Те же самодовольные лица. Официант в белом смокинге принес меню и покорно склонился над столиком:
— Что господину угодно?
Голос был знакомым.
Я поднял глаза.
Официантом оказался мсье Анри — только сейчас по его морщинистому лицу разливалось какое-то неприятно угодливое выражение.
— Вот так славный сюрприз, — сказал я.
Тот улыбнулся, но не вышел из служебной позы.
Я заказал ужин и стал ждать.
На улице ветер плескал в темную витрину потоки воды, но в озаренной мягким зеленым светом зале было тепло и уютно. Цветы в вазе приятно благоухали, из радио в глубине салона пел что-то о любовной тоске горловой женский голос.
— Одну розу, господин…
Слабая старческая рука протягивала мне через плечо увядшую розу.
— Фрау Ланге… — недовольно обратился Анри.
Я обернулся. У столика стояла жалкого вида женщина, закутанная в рваную мокрую шаль. Голова у ней была покрыта черной старомодной соломенной шляпкой. Из-под шляпки на меня смотрели робкие синие глаза. Было в этих влажных глазах что-то такое, от чего сжималось сердце, что-то вымученное и по-детски беспомощное.
— Оставь женщину, — сказал я.
Глаза под шляпкой оживились.
— Я знаю, что не следует беспокоить господ, но я это делаю не ради себя — это ради сына, ради моего сына, — поспешно прошептала женщина.
Я взял цветок и сунул руку в карман. В это время к нам подошел содержатель.
— Оставь ее в покое, — проворчал он в свою очередь официанту, продолжавшему хмуро смотреть на старуху.
И обернувшись ко мне, добавил:
— К чему отпихивать этих несчастных, не правда ли? Кто хочет, подаст, кто не хочет, не подаст. Не правда ли?
Это был пожилой здоровяк с открытым приветливым лицом. Он тоже был набит довольством по самое голое темя, но хотя бы казался милостивым.
Я ел как можно медленнее и несмотря на это, когда закончил, было только-только десять. Остальные посетители разошлись. Прислужница убирала цветы и снимала скатерти. Анри принес кофе и счет.
Я вышел. На улице разливала зеленые отражения по мокрому асфальту реклама «Юнгфрау». Дождь кончился. Я заколебался, не зная, куда пойти, и тут увидел, что следом выходит Анри, вновь надевший широкое черное пальто. Вместе с белым смокингом он снял с себя и угодническое выражение. Теперь он опять походил на учителя или потерпевшего крах художника.
— Спокойной ночи, господин.
— Слушай, — сказал я, — может, выпьем?
И увидев, что тот заколебался, я спросил:
— Или может, тебя ждут дома?
— Никто меня не ждет. Только предпочел бы где-нибудь подальше. В привокзальном буфете, если желаете…
В буфете было тихо, как и всюду в этом городке. Несколько пассажиров дремали у столиков перед кружками выдохшегося пива. За окнами медленно отходил электропоезд.
Мы заказали кофе и коньяк и сели в углу.
— Уже много лет привык сюда приходить по вечерам, — сказал Анри, словно извиняясь. — Создается впечатление, что ты в этом городе лишь временно, и немного погодя, если захочешь, можешь сесть на поезд и уехать навсегда.
