Вместо того чтобы вселить гармонию и покой в мою детскую податливую душу, математика наполняла ее ненавистью и неиссякаемым стремлением чем-нибудь досадить учителю. Я жил в постоянной тревоге и унижении, с камнем за пазухой; я отворачивался от солнца, точно это была омерзительная язва, а дождь, по моим представлениям, шел оттого, что кто-то хлестал искалеченную землю.
В отличие от детей на всем земном шаре, которые хотя бы час в день проводят на школьном дворе, радуясь солнцу, деревьям, тучам, словно чудесным игрушкам, мы с товарищами по лицею коротали тягостный перерыв между занятиями в печальном, затхлом полумраке классной комнаты, за изрезанными перочинным ножом партами, в обществе безжалостного учителя, укрощавшего нас указкой, и при одной только мысли об уроках математики мы бледнели от ужаса и дрожь пробегала у нас по телу.
*
Вот почему я не удивляюсь, когда слышу, как мое поколение, преждевременно состарившееся, сгорбленное и поседевшее, твердит об «испорченном детстве».
У каждого из нас был такой учитель! Все мы ходили в мрачные, пахнущие плесенью школы, где на стенах в коридорах проступали пятна сырости, похожие на карту полушарий.
Все мы — в юности пылкие и отважные — были обречены на гниение в каменном мешке, где не росли деревья, на которые мы могли бы взбираться. Все мы считали классный журнал книгой судеб, где нам были уготованы одни нули.
И все мы мечтали о том, как хорошо было бы жить в отдельном мире, созданном по нашему образу и подобию, на своей маленькой планете с другой природой, другими городами, другими деревьями, другими учителями математики — подальше от этой земли, где обитают неисправимо взрослые люди!
II
Когда я был школьником, среди наших детских пристрастий дикий щавель занимал далеко не последнее место. Эту траву, до того кислую, что ее нельзя было взять в рот, не скорчив гримасы, мы открыли вслед за футболом и продолжали лакомиться ею вплоть до увлечения Джеком Техасцем и романами Жюля Верна.
Как только мне удавалось обмануть бдительность дежурного надзирателя, я удирал из лицея вместе с двумя-тремя сорванцами, моими сверстниками, и мы со всех ног мчались в парк Эдуарда VII или на Кампо Гранде. Вдали от классных наставников, не понимающих нашей тяги к природе, мы счастливо проводили остаток дня, отыскивая дикий щавель среди полевых цветов, которые точно яичным желтком окрашивали поросшую редкой травой глинистую почву.
Когда я вспоминаю теперь эти мясистые стебли, налитые кислым соком, мне неизменно представляется узкая полоска света, прорезавшая меловую пыль, и прямые, как палки, фигуры учителей, которые забивали мне голову всяким вздором, в то время как небо над головой сияло голубизной и мне до смерти хотелось, словно птице, упорхнуть через окно.
Щавель притягивал меня, как наркотик, создавая иллюзию, будто я живу среди дикой природы за сто километров от белой панорамы Лиссабона.
Привязанный к болтающемуся за спиной ранцу, полному скорлупы от земляных орехов и миндаля, я силой воображения превращал скучный и пропыленный парк Эдуарда VII в лесную чащу с могучими дубами, где птицы поют о душистых цветах, где горы высоки, а реки полноводны и у входа в таинственные и мрачные пещеры растут папоротники и другие растения, любящие тень.
Если учитель вызывал меня к доске и спрашивал, что такое долина, гора или плоскогорье, я, продолжая думать о парке Эдуарда VII и о щавеле, начинал путаться, запинаться, не в состоянии извлечь из кладовой памяти нужное определение, и облегченно вздыхал, лишь возвращаясь на свое место с неизменной тройкой в дневнике.
А потом, нимало не мучась угрызениями совести, я вновь отправлялся в странствия по неведомым просторам придуманной мною страны, отыскивал клады в глубоких каменоломнях и путешествовал по всему бескрайнему Far West[1], воображая себе охоту на буйволов.
Едва раздавался звонок, все мы вскакивали с мест и стремглав бросались из класса — скорее на волю! Вприпрыжку, точно козлята, мы бежали в парк; наш пыл угасал, лишь когда ботинки становились совсем мокрыми от росы.
Тогда, почти рыча от наслаждения, я хватал большой пучок щавеля, обрывал стебли платком и, растянувшись на солнце, принимался яростно жевать.
Товарищи тоже ложились на траву. И все мы, беззаботные и свободные, проводили так долгие часы, с упоением корча гримасы всей честной компанией.
*
О, позвольте мне прибегнуть к символике! Позвольте мне с пафосом провозгласить, что щавель был для нас воплощением свободы!
Завоеванной нами свободы! Горькой и сладостной свободы, которая достигалась ценой бесчисленных жертв: нулей в классном журнале, брани разъяренных родителей, взаимного непонимания, сидения в темных комнатах, таскания за уши, битья указкой по рукам, провалов на экзаменах, нотаций дома и, наконец, гримас, множества гримас.
Но скажите мне, куда теперь исчез щавель моего детства, почему я больше его не вижу? Где он сейчас растет? В каких закоулках опустелых дворов? В чьих запущенных садах, под какими кизиловыми деревьями? Где он? Где? Где?!
Дайте мне щавеля! Я хочу щавеля! Принесите мне щавеля! Я хочу умереть, строя гримасы!
III
Хотя этому трудно поверить, мне все же удалось застать блаженной памяти времена митингов в защиту республики[2].
Я был тогда совсем маленьким и носил круглый накрахмаленный воротничок, на котором мне ужасно хотелось нарисовать карандашом человечков, но всякий раз, как меня отпускали из дому, я устремлялся вслед за отцом, вцепившись в полы его сюртука, на пустырь, где когда-то пролегала улица доны Амелии.
Не подумайте, однако, что меня силой тащили на эти сборища или что я чувствовал себя не в своей тарелке среди разношерстной толпы вольнодумцев с республиканскими эспаньолками, карбонариев с усами и lavalières[3], взбитыми коками и туманными грезами о будущем во взорах.
Напротив, я сам просил, умолял, требовал, чтобы отец взял меня с собой, и, если он отказывался, ходил как в воду опущенный, надоедая всем хныканьем и слезами.
Когда я проказничал или приносил домой плохие отметки, худшим наказанием, какое только могли для меня изобрести, была угроза:
— Если ты не станешь хорошо учиться, мы не пустим тебя на митинг слушать Антонио Зе! Мы еще посмотрим, как ты будешь себя вести!
И я прилежно учил уроки. Я становился удивительно благоразумным. Я не убегал из дому поиграть в жара, не курил потихоньку. Боже упаси! На какое-то время я превращался в пай-мальчика, лишь бы мне позволили пойти на митинг и в новом костюмчике и накрахмаленном воротничке (том самом, на котором мне хотелось нарисовать человечков) жадно упиться волшебной риторикой, низвергавшейся с трибун, точно манна небесная.
Меня притягивала суматоха нашей умеренной революции, совсем как теперешних мальчишек футбол. Мне были знакомы имена всех ораторов, я знал назубок особенности их стиля, излюбленные образы и сравнения, привычные аргументы и торжественные финалы, завершающие выступления пышным фейерверком трескучих, как фосфорные спички, фраз.
Я воодушевлялся именно в тот момент, когда нужно было воодушевляться, и без устали, не боясь отбить ладони, аплодировал произнесенным с особым пылом речам.
И окружающие вели себя точно так же.
Они хлопали в ладоши и кричали, плакали и пели, словно эти взрослые мужчины с романтическими эспаньолками были моими ровесниками и тоже носили, в душе, штанишки до колен и детские воротнички, на которых им хотелось написать кровью из пальца: «Да здравствует республика!»
*
Потом я вырос. Перестал носить круглые воротнички. Надел длинные брюки. У меня начал ломаться голос. Я много читал и чем дальше, тем сильней увлекался чтением. Это мне помогло очистить сердце от всего наносного… Как-то раз я из любопытства перечитал речи ораторов-республиканцев, надеясь отыскать в остывшем пепле неистовство прежнего пламени, однако нашел лишь наивные фразы да барабанную дробь эпитетов.
И тогда энергичным и решительным жестом я швырнул эти речи обратно в ящик. Но… Но воспоминания о митингах крепко засели в моем мозгу. Не подействовал даже холодный шум рассудка. Воспоминания преследовали меня, не желали отступать. Воспоминания оставались жить.
Почему же?
Я много размышлял, недоумевая, почему сердце мое сжимается от тоски по этим шумным собраниям, над которыми реял гул оваций и взвивались фейерверки красивых слов.
Чтобы судить о них со всей справедливостью, я удвоил свое исследовательское рвение и внимательно, беспристрастно прочитал несколько речей — серьезных, пылких, обстоятельных, напыщенных, язвительных и просто глупых, приторно-слащавых.
Но и это не смогло заглушить во мне память о былых восторгах. Только теперь речам словно чего-то не хватало. Может быть, искренности. Может быть, вдохновения. Может быть, какой-то мелочи (но какой, уже никто не знал). Может быть, им недоставало солнца. Может быть, энергичной жестикуляции оратора. Может быть, внутренней убежденности. А может быть, детского воротничка!
