Наутро мы увидели береговую линию Давао. Она все приближалась и приближалась, пока мы не стали различать разбросанные кое-где дома. Все повставали, начали разминать ноги. Мы предвкушали радость высадки, но судно двигалось все дальше, оставляя позади городишки, минуя целые мили сверкающих песчаных пляжей, огибая коралловые рифы, где волны рассыпались брызгами и пеной, пока не добрались до устья реки. К борту подошли три моторки, две из них буксировали длинные шаланды. По трапу поднялись чиновники в форме, при пистолетах.
Нас быстренько пересчитали и отдали приказ высаживаться. Сначала мы подумали, что в две шаланды всем не поместиться, но нам велели оставить на борту багаж. Заключенные безропотно расстались с узлами и чемоданами, курами и корзинами с едой, но продолжали держаться за своих собак и спускались по крутому трапу, прижимая своих дружков в груди. Став плотно плечом к плечу, мы ухитрились все втиснуться в шаланды.
Две моторки потащили нас к берегу. Я увидал кучку хижин, сплетенных из нипы, скорей, даже это были навесы на бамбуковых жердях, воткнутых прямо в песок. Из хижин навстречу нам высыпали люди. И мужчины и женщины были низкорослыми и темнокожими, и те и другие одеты в нечто вроде длинных юбок. Возможно, они были моро, я моро никогда раньше не видал. Я отличил в толпе японцев — наверное, тех самых японских поселенцев на Давао, о которых столько рассказывали на Иваиге.
Мы поднимались теперь по реке, глубокой, узкой, темной, холодной как лед. Она пробивалась сквозь такие плотные заросли, что взгляд проникал в них всего на какие-нибудь десять ярдов. За некоторыми стволами могли бы укрыться три человека. Однако никому не удалось бы выбраться из этих болотистых лесов, где нависшие плети лиан образовали толстую завесу, перекрывавшую солнечный свет, из-за чего внизу, между деревьями, могли существовать одни пиявки и змеи. Человек, допустим заключенный, который решился на побег, вынужден был бы прорубать себе путь мачете. Толстенные лианы, усаженные колючками от корней до кончиков листьев, раздирали бы ему лицо и руки. Ноги на каждом шагу вязли бы в слизистой жиже. Обезьянья трескотня, пронзительные птичьи крики, пугающие звуки, издаваемые всевозможным зверьем, неизвестным и невидимым, — все это свело бы его с ума.
Мысль о побеге мелькнула, когда мы начали подниматься вверх по течению. Таким легким он казался: прыгнуть за борт, проплыть под водой до берега, рвануться в лес. Возможно, другим это тоже пришло в голову. Однако ни у кого не хватило духа. Было что-то зловещее в этом лесу, его безмолвие и пещерный мрак таили в себе больше неизведанного ужаса, чем камера казни. Именно в этом дело: лес казался громадной камерой для казни, в которой человек должен был погибнуть не сразу, а после пыток.
Монотонное постукивание мотора уходило в лесную бездонность и возвращалось к нам тысячекратно усилившимся эхом. Невозможно было определить расстояние, на которое мы углубились в лес — мы двинулись в путь рано утром, а теперь солнце, перевалив зенит, снова снижалось. Сумрак леса наползал на все вокруг.
Здесь было совсем не так, как на Иваиге. Мне казалось, будто мы вступали на другую планету. Заключенные почти не переговаривались: сказывалось утомление от долгого путешествия. Нас предупредили, что к ночи мы прибудем в лагерь, а уже темнело. Весь день мы поднимались вверх по речным извивам и сейчас, похоже, приближались к истоку.
При виде шлюпки, причаленной к берегу, надежда снова засветилась в наших душах. Показался дом, потом ферма и наконец, пройдя излучину, лодки пристали к берегу. Нас ожидали. Мы проворно подтянули шаланды к причалу и повыскакивали на дощатый настил. Как приятно было размять ноги после того, как мы чуть не весь день просидели скрючившись. Нам приказали грузиться в подобие прицепа к грузовому «форду» и отправили дальше.
Ночь наступила, когда мы уже почти были на месте. Лагерь располагался в самом лесу и на первый взгляд мог показаться зажиточной фермой — просторные рисовые поля, ухоженные плантации апельсиновых деревьев, банановые посадки. Как только мы спрыгнули на землю, нас окружило множество людей в тюремной форме с номерами. Нас вежливо приветствовали, помогли разгрузиться. Мы приехали в наш новый дом.
В тот вечер мы мало что разглядели. Поужинав, легли спать и заснули через несколько минут. Наутро нам выдали наряды на работу, а через несколько недель мы привыкли к новой работе, как к той, которой занимались на Иваиге.
Здесь мы расчищали лес или распахивали только что расчищенные участки.
Мы поднимались в пять, завтракали, строились. После поверки получали дневной наряд. Одних отправляли на лесопилку или в плотницкие мастерские, других — в дорожные бригады, на прокладку или ремонт дорог; одна бригада обычно выделялась для огородов — собирать овощи. Будлонга и меня взяли на лесоповал — начальник лагеря хотел расчистить новые участки до того, как начнутся дожди.
Расчищать лес мы научились на Иваиге. Тут, понимаете, фокус не в том, чтобы просто валить деревья и жечь подлесок. Сначала размечаются границы участка. Потом вырубается кустарник и крупные лианы между стволами. Эти лианы бывают до того крепкими, что если от них не избавиться, они удержат на себе даже подрубленные древесные стволы. На подготовительную работу уходит с неделю — в зависимости от участка. И это самая опасная часть работы, потому что приходится забираться в нетронутую чащобу. Иногда заросли так густы и так переплетены лианами, что под ними пролезаешь на брюхе. Когда подлесок расчищен, мы принимаемся подрубать деревья. Лес гудит от звона металла по твердой древесине, щепки летят во все стороны. Деревья мы не рубим до конца — это ни к чему и очень опасно. Оставляем ствол на четверть недорубленным и переходим к следующему. Когда подрубим так все деревья на участке, бригадир подает сигнал и мы выходим из лесу. Он нас тщательно пересчитывает, чтоб удостовериться, что никто не остался под деревьями. После этого мы начисто срубаем самый большой ствол. Падая, он валится на ближайший подрубленный и ломает его, как сухой сучок. Это дерево ломает уже другие деревья, и земля на целые мили вокруг содрогается от грохота сотен стволов, которые рушатся один за другим. Через полчаса то, что было сплошным лесом, не пропускавшим даже солнечные лучи, превращается в открытый участок. Только искромсанные пни остаются на местах, где стояли лесные гиганты и пали, как побежденные воины.
Новичку работа на лесоповале кажется очень трудной, его подавляет огромность задачи. Как можно расчистить эти непроходимые леса? С чего начать? Но когда на лесоповале работаешь, как мы, годами, начинаешь находить в этом удовольствие. Сначала долго идешь по солнцепеку, с радостью ожидая прохладную лесную тень. Со временем научаешься отыскивать в лесу родники и пить холодную вкусную влагу, которая скапливается в дуплах и снимает любую усталость; читать олений след; видеть, что вот в этой водомоине ночевал дикий кабан.
В полдень мы устраивали перерыв и, если работали поблизости от бараков, шли туда на обед. Чаще обед привозили нам в лес и мы ели в тени деревьев. Пища была незамысловатая — неочищенный рис с овощами, бананы, изредка — сушеная рыба. Но мы всегда съедали с удовольствием все, что нам давали. После обеда был короткий отдых, когда мы валялись в холодке леса, еще лучше, ловили рыбу в ближайшей речушке. Рыба водилась в любом ручье, чаще всего это была мартинико. Вообще-то мартинико не едят, считается, что это рыба дрянная. Но на Давао она очень крупная, мы к ней привыкли, и она нам стала даже нравиться.
Перед заходом солнца по сигналу бригадира мы строились и шагали в лагерь. Дальше весь вечер был наш, до самого отбоя. Заключенные играли в разные игры или просто шатались по лагерю, болтали. Я часто навещал Будлонга, у нас с ним было много дел. Я, например, хотел, чтоб он обучил моего щенка, как он учил свою Бантай. Будлонг прекрасно учил собак разным трюкам. Щенок уже умел подбирать и приносить вещи, караулить по приказу. Щенок быстрей учился, когда его мать Бантай была рядом. Мы брали собак с собой в лес на работу.
По воскресеньям нас не посылали работать, и мы целый день отдыхали. Заключенные не ходили к воскресной мессе, потому что в лагере не было священника, а ближайшая церковь находилась в городе Давао, до которого восемь часов пути. Верующие очень страдали от этого и проводили примерно час за чтением религиозных книг. Если кто-то интересовался, зачем это им, они объясняли: ну, а если согрешил человек и хочет исповедаться и получить отпущение грехов? Или, скажем, нуждается человек в том, чтоб его наставили? Или умирает и желает причаститься?
Конечно, для большинства из нас это было ерундой. Умирает человек, значит, умирает. Шум поднимать тут не из-за чего. Понятно, что за жизнь цепляешься, сколько силы позволяют, жизнь прекрасна и сладостна. Но потом наступает твой час — и ты уходишь. А если тебя пугает мысль о смерти, ну что ж, спрячь голову под подушку или повернись лицом к стене.
