переехали, – усмехнулся хозяин, – теперь
распаковки на целый день.
В комнатах было все так же. На полированном столе и
телевизоре остались высохшие следы от мокрой тряпки.
Ведь хотел же еще протереть насухо и забыл. Вид из окна
был теперь другим, и к нему еще требовалось привыкнуть.
А высота осталась прежней: где-то на уровне шестого-
седьмого этажа.
– Поставь, пожалуйста, чайник, – попросил Юрий
Евдокимович, – попьем чаю, по-вашему.
Кран на кухне снова выстрелил ржавой водой. Уже не
удивляясь этому, Нефедов подождал, пока она стечет,
набрал воды в стакан, попробовал и сплюнул.
– Вот еще одна шутка, – сказал он, – вода снова с
хлоркой.
– Ну, нет! – возмутился Юрий Евдокимович. – Я ему все
же выдам!
– Ладно, ничего, – наливая воду в чайник, успокоил
хозяин, которому теперь хотелось защитить Толика, – ты
же хотел почаевать «по-вашему»…
Старший восстановитель подумал, примиряюще
усмехнулся и сел к столу.
– Должен признаться, – заговорил он, когда они уже
начали осторожно прихлебывать чай без молока, – что,
несмотря на ту дотошность, с которой я тебя знаю, ты все
равно оставался для меня где-то предметом эксперимента.
Хотя, поверь, мы никогда не забывали, что работаем над
человеком. Да иначе у нас не вышло бы ничего. И все же,
только вот сейчас я понял тебя по-настоящему. И просьбу
твою о жене понял… Представляю, как тебе трудно…
– Да не трудно, а сложно, что ли… – сказал Нефедов. – С
одной стороны я восторгаюсь тем, что снова дышу, я в
постоянном шоке от существования бессмертия, но
поделиться этим мне не с кем, ведь ваше отношение к
бессмертию настолько обыденно, что потрясением от этой
105
обыденности тоже впору бы поделиться со своими.
Признаться, я и не предполагал в себе такой социальности,
такой привязанности к своему. Я считал себя
индивидуалистом, эгоистом даже, часто игнорировавшим
свой мир, свое время, но мой эгоизм был отношением к
тому миру и потому мне без него сложно.
– И потому ты не приживаешься у нас, – продолжил за
него Юрий Евдокимович. – Но разве наш мир не увлекает
тебя?
– Он перехлестнул мои фантазии, перекрыл их так, что
может быть уже только безразличным. С ним надо сначала
уровняться. Я постоянно всеми мыслями в прошлом. Было
бы куда приемлемей жить в нем и путешествовать в это
будущее… И чего, вроде бы, хорошего было в наше
абсурдное, дымное, химически грязное время…
– Да-а, – задумчиво протянул Юрий Евдокимович, – но
ты все же пойми, что твое воскрешение было необходимо
всем.
Нефедов засмеялся.
– Ты будто извиняешься за это. Да ладно, не боись, я
еще потерплю. Будь что будет…
– Слушай-ка, а, между прочим, около тысячи твоих
прямых потомков обращались к нам с просьбой устроить
встречи с тобой. Почему бы тебе ни встретиться с ними?
– Я думал об этом. Потрясающе, что от нас с Сашенькой
разрослось такое дерево. Я просмотрел многие его ветви.
Мне было интересно проследить, как жили мои дети, как
жил и кем стал Андрейка, какие дети были у него. Но
следующие поколения оказались уже, как бы, вне моих
чувств. Оказывается для удовлетворения инстинкта
продолжения, хватает лишь детей и внуков. Далекие же
потомки, вроде как, выравниваются с другими. Каких-то
особых чувства к ним человеческая природа не
предусмотрела. Во всяком случае, со мной она поступила
106
так. О чем я буду говорить с потомками? О чем
вспоминать? Не интересно…
– А ведь ты был так прочно слит со своим миром, –
задумчиво произнес Юрий Евдокимович. – Почему же
твои способности к адаптации не работает здесь? От тебя
ведь всего лишь требуется жить, как захочешь…
– В том-то и дело, что я остаюсь слитым со своим.
Умом-то я понимаю, что для того, чтобы дождаться общего
воскрешения я должен внять вашим советам:
приспособиться, завести друзей и с какой-то женщиной,
конечно же, сблизиться. Но ведь это значит отречься от
своего мира. Но ведь я же, можно сказать, отвечаю за него.
Да сам двадцатый век, живущий во мне, не позволяет этого
сделать…
Разговор продолжался потом еще с полчаса.
Оказывается, на этом месте недавно жил один сотрудник
института, который переехал на Луну. Возвращаться на
Землю он не собирался, так что это жилище может по
праву и хоть на веки вечные принадлежать Нефедову.
Перед расставанием они условились, что их давно
намечаемое путешествие завтра все-таки осуществится. А,
уже пожимая руку Василию Семеновичу в желтоватом
«предбаннике», старший восстановитель признался:
– Да, дружище, озадачил ты меня…
Проводив его, Нефедов принялся за узлы. Конечно, на
этом месте было спокойней: здесь уже не было ощущения,
что ты в пробирке под наблюдением или что ты
квартирант.
17. НЕБЕСНЫЕ РЕЛЬСЫ
Утром лишь Нефедов успел побриться и поставить
чайник, как дзенькнул дверной звонок.
– Путешествие путешествием, – взбудоражено с самого
порога заговорил Юрий Евдокимович, – но у меня еще
107
одна идея… Не завтракал еще? И не надо. Перекусим за
городом у одного современного писателя. Я его
предупредил. Так что собирайся.
Погода была ясная и столь прозрачная, что казалось,
будто каждый предмет очерчен специально. А когда из
бодрящей утренней тени здания путешественники вышли
на солнышко, то Нефедов понял, что легкая куртка,
которую он впопыхах схватил с вешалки, была ни к чему и
теперь придется носить ее весь день на согнутой руке, как
официант носит полотенце.
– Может быть, оставим ее дома, – предложил Юрий
Евдокимович, заметив, что Нефедов уже расстегивает
куртку.
– Да ладно уж, – сказал тот, – возвращаться плохая
примета.
Но все оказалось проще. Юрий Евдокимович открыл
какую-то створку прямо в стене одного из зданий, вынул
оттуда блестящие плечики и словно в какой-то банальный
шифоньер повесил куртку Нефедова, произнес новый адрес
Василия Семеновича и закрыл створку. Нефедов не стал
ничего расспрашивать.
Теперь ему предстояло впервые прокатиться на одном
из этих летающих трамваев, целый рой которых постоянно
мельтешил в небе. На остановке леттрамов они оказались в
эти минуты единственными пассажирами. Небольшие
машины представляли собой открытые площадки с
четырьмя креслами на каждой. Всего там стояло пять
машин. Как только Василий Семенович уселся, на одной
из них, старший восстановитель отчетливо произнес
название незнакомого пункта назначения, и у леттрама
мгновенно определилась полусфера из простекла: она-то и
придавала аппаратам форму капли или бусинки. Леттрам
еще с полминуты оставался неподвижным, словно
чувствуя особенную настороженность одного из
пассажиров, но на самом деле, лишь подстраиваясь к
108
ритму других машин в воздухе и вдруг стремительно
стартовав, начал втягиваться
