Верхняя часть зарешеченного окна выходит на улицу на уровне земли: камеры находятся в подвале. Приподнявшись на носках, пытаюсь выглянуть в окно, и мне кажется, что я на улице. Стараюсь не смотреть наверх, откуда свешивается паутина и где все покрыто грязными пятнами разных оттенков. Я смотрю в это крошечное окошко возле самого потолка. Закидываю голову назад и вижу коринфские капители и цветную кафельную облицовку здания напротив. А если отступить назад, насколько разрешает камера, видна мостовая, нижняя часть автомобильных колес, бутоны на кустике, которые вот-вот распустятся.
Полицейский бьет в железную дверь прикладом винтовки. Из-за горба на груди я не могу нагнуться, поэтому ботинки остаются незашнурованными. Полицейский смеется, когда я бреду, пошатываясь, на своих коротких ногах. Сперва я ковыляю впереди, но затем он обходит меня и быстро поднимается по винтовой лестнице, я же преодолеваю ее медленно, ступенька за ступенькой, цепляясь за перила.
Еще не отдышавшись, я вхожу в кабинет капитана, который сидит, углубившись в бумаги. Рядом стучит на машинке полицейский, на секунду он останавливается, а затем вновь продолжает.
— Вас зовут? — спрашивает капитан.
— Репиладо, Антонио Репиладо.
— Занятие?
— Владелец похоронного бюро.
Мой конвоир стоит у меня за спиной, опершись о стену. Никак не могу отдышаться, и мне трудно говорить. Капитан обращается ко мне:
— Садитесь.
Полицейский, стоящий сзади, подталкивает мне табурет.
— Сколько вам лет?
— Пятьдесят восемь.
— Где находится ваше заведение?
— «Ла популар», в трех кварталах отсюда.
— Похоронное бюро для негров, так, кажется?
— Вообще-то… для всех…
Капитан смотрит на меня и вертит в руке сигару. Я тоже смотрю на него, но затем перевожу взгляд на полицейского, печатающего на машинке, на портрет Батисты на стене, за спиной у капитана, на плевательницу в углу, на капитанские золоченые нашивки, на его галстук, конец которого он засунул за пуговицу на рубашке, на фуражку с коротким козырьком на столе, на усики щеточкой, на кольцо с бриллиантом, на…
— Политическая партия?
— Что?..
— Принадлежите ли вы к какой-нибудь политической партии? — уточняет полицейский за машинкой.
— Нет, нет, сеньор, — вздрогнув, отвечаю я капитану.
— Голосовали в пятьдесят четвертом?
— Знаете, капитан… Я никогда не голосовал… Мое занятие — покойники, а не политика…
Капитан заморгал, открыл рот, притворившись удивленным, и сказал:
— И мое также.
Полицейский за моей спиной загоготал, а у другого от смеха задергались ноги под столом. Капитан смеялся сдержанно, сквозь зубы, стряхивая пепел с сигары. Тут только до меня доходит, что я, видимо, тоже должен присоединиться к их веселью, и я начинаю смеяться словно ненормальный, дергая головой, но внезапно мне становится стыдно и я замолкаю.
— Что вы здесь делаете?
— Не знаю, я и сам хотел бы…
— Вы уверены, что не знаете?
— Нет, сеньор, нет.
— Карамба, — говорит капитан и медленно поднимается. Его начищенные до блеска ботинки скрипят. — Значит, вы уверены, что это ошибка?
— Конечно, сеньор, именно так и есть.
— Карамба, карамба, — вновь произносит капитан. Он смотрит в окно, в которое пробиваются ветви какого-то дерева.
— Может быть. Всегда возможна ошибка.
— Конечно, конечно…
Капитан смотрит поверх головы полицейского, печатающего на машинке, и они тихо переговариваются, о чем — я не слышу, затем капитан, поправив кобуру, уходит. Я продолжаю сидеть против его стола. Оба полицейских не выказывают никаких признаков спешки.
Сын остановил машину на кладбище, в конце главной аллеи. Солдаты почетного эскорта остались за оградой. Старые негры-масоны, затянутые во все черное, сняли гроб и внесли его в склеп. Я сел в машину, а сын намеренно долго копался, проверяя шины. Затем появились неизвестные люди с каким-то гробом, они установили его на машину и набросали сверху цветов. Сын захлопнул дверь и задним ходом выехал с кладбища. Солдаты нехотя постреляли в воздух, а ребятишки, копошась в пыли, бросились собирать отстрелянные гильзы. Наконец я решаюсь сказать сыну, что за тридцать лет работы я возил на кладбище гробы с покойниками, но ни разу мне не доводилось увозить гробы с кладбища.
Вернувшись домой, мы поставили гроб в заднюю комнату. Ночью оружие забрали.
Я встаю, когда капитан входит в камеру. Он останавливается рядом со мной, чтобы показать, что я едва дохожу ему до пояса. В полуоткрытой двери торчит полицейский.
— Наконец вы поняли, почему находитесь здесь?
— Сеньор капитан, я не могу понять…
— Уже два дня, как вы здесь, разве этого недостаточно?
— Сеньор капитан… послушайте, я хотел бы, чтобы вы… сеньор… поняли… моя семья… сеньор…
— Сеньор, сеньор!.. Черт вас подери! — орет капитан и резко поворачивается ко мне.
Я отпрянул назад и упал на койку, а капитан, размахивая перед моим носом кулаками, кричит: неужели я думал всю жизнь заниматься вывозом оружия с кладбища. Я отрицательно мотаю головой.
— Нормальных людей я превращал в горбунов, а тебя я выпрямлю. Тебе это, наверное, понравится! — кричит капитан и смотрит на улыбающегося полицейского. — Я их делал горбатыми, подонок! — Он хватает меня за шиворот, приподнимает так, что я задыхаюсь. — Я тебя выпрямлю! — Он отпускает меня, и я падаю, ударившись спиной о деревянную койку.
Глаза затягивает серая пелена, спина и грудь разламываются от боли. Кажется, я сейчас намочу штаны, и я понимаю, что я трус и капитан будет смеяться надо мной.
— Старый идиот! Скажи, кто привез оружие, и я отпущу тебя.
— Не знаю, сеньор! Не знаю!.. — Я бью кулаком по краю койки. Моя смелость удивляет меня самого.
Капитан, плюнув в мою сторону, уходит. Полицейский захлопывает железную дверь.
Он прибежал во время перестрелки и заколотил в дверь. Сын вскочил с кровати — словно и не спал. Они поговорили о чем-то, и сын сказал, что надо укрыть этого человека, так как весь квартал окружен и полицейские обыскивают каждый дом. Мы достали большой гроб и поставили его на козлы. Человек он был небольшого роста, свободно поместился в гробу, и старуха скрестила ему руки на груди. Мы открыли окно, выходившее на улицу, и она уселась рядом с гробом. Когда ворвались полицейские, они сразу же начали допрашивать меня, но я отвечал, что никого не видел. Тогда они сказали, что произведут обыск, и я ответил, что они могут делать все, что захотят. Они обшарили весь дом и дворик до самого забора.
На рассвете мы поставили гроб на машину, сын сел за руль, я — рядом с ним. Мы надеялись, что на кладбище будет мало людей.
Боль в груди не дает мне разогнуться, и я едва понимаю слова капитана. Он говорит, что оставит меня здесь подыхать с голоду, повесит перед моим домом или изрешетит пулями, если я не скажу, кому из тех, кого схватила полиция, я передал оружие и что они собирались с ним делать. Он уверяет, что мне не придется никого продавать, я должен только опознать человека среди тех, кто уже схвачен и кого так или иначе ждет смерть; он говорит, что никто ничего не узнает и что я не должен вести себя, как паршивый подонок, и дать себя прикончить, что у меня еще есть возможность спасти свою жизнь и что ему совершенно не интересно мучить меня…
Меня страшит голод, жажда и сон. Я едва могу шевелить распухшими губами, во рту пересохло, горло кровоточит, и в страхе перед болью я стараюсь не глотать.
Я прошу капитана отвести меня в уборную, а он отвечает, что я могу помочиться в штаны… и тотчас же я чувствую, как теплая жидкость течет по колену, протекает в носок, в ботинок…
— Скажите, кто забрал оружие? — Я уже потерял счет его вопросам. Я их почти не слышу, только догадываюсь о них по интонации.
— Капитан, пожалуйста, я не…
— Мерзавец, кто забрал оружие? — Он толкает меня на койку и тычет лицом вниз. Затем сгребает в кулак мою рубашку и, подняв меня, сильно трясет. А потом неожиданно отпускает, и я падаю, стукнувшись так, что у меня подгибаются колени.
Один из полицейских бьет меня ногой в грудь, а, когда я переворачиваюсь, другой колотит по спине.
— Я тебя выпрямлю!..
Я пытаюсь приподняться, но капитан бьет меня по лицу тыльной стороной ладони. Из носа хлынула липкая кровь, я ощущаю ее солоноватый вкус.
— Капитан, я не… — Я ползу к нему на четвереньках —…Я не… — Перед моим носом черные блестящие ботинки —…Я не… — Капитан бьет меня коленом прямо в челюсть —…Я не… — Я всхлипываю, обняв ботинки капитана, которые, кажется, выросли до потолка.
В окошко влетает бумажный лист, вырванный из тетради. Он скользит вниз вдоль прутьев решетки, а затем медленно опускается недалеко от меня. Я смотрю на него, скосив глаза, — грудь и распухшее лицо болят так, что я не могу пошевелиться. Медленно протягиваю руку, ощупываю пальцами пол, дотягиваюсь до листка и потихоньку подтаскиваю его к себе. На одной стороне сложение: 8 + 3, 5 + 2, 6 + 4, 9 + 1… Плюсы выведены жирно… Наверху крупными буквами написано «Арифметика».
