– Откуда же мне знать?
– Из-за чулок.
– Силы небесные! – невольно вырвалось у меня. – С такими красивыми ногами!
Я тут же покраснел. Ланкер молча посмотрел на меня, с презрительным любопытством. Затем с живостью продолжал:
– Я сказал ей, что у меня есть одно условие. Если она хочет, хорошо, я согласен, пусть идет на мессу: я не из тех, кто опровергает Конфуция. Но совершенно серьезно добавил, что она должна снять чулки, иначе она сознательно нанесет мне обиду. Вы не поверите: она была в смятении. Может быть, из страха рассердить священника или курию или еще из-за чего-нибудь – кто ее знает. Я велел ей, чтобы она сняла чулки под мою ответственность. Бедняжка подчинилась. Я был жесток, я знаю, но мог ли я позволить, чтобы люди падре О'Грэди побили меня в моем собственном доме?
А сейчас в смятении я. Придется решать дилемму, и никуда от этого не уйти. Если я не повторю слова Ланкера, мораль истории, которую я рассказываю, потеряет смысл. Если же я их повторю… Не страх перед неизвестно чем меня останавливает, хотя я и чувствую сейчас покалывание в правой руке, особенно острое в большом пальце, и что-то вроде онемения, будто сверхъестественная сила мешает мне и не дает писать. Нет, на все на это я не обратил бы внимания. Дело в том, что мне кажется, не стоит иногда поднимать некоторые вопросы, как бы ты ни относился к ним – за или против. Атеист, который иронически рассуждает о неприятии бесконечной благодати и всезнании и всемогуществе Бога, ничуть не лучше модного романиста, разумеется католика, который стремится оправдать зависимость между причиной и следствием в нашем поведении здесь, в этой призрачной долине, согретой солнцем, и жесткую систему, изобретенную божественным разумом для нашего вечного наказания. Так вот, передо мной дилемма, двурогий зверь, готовый поддеть меня на рога; однако, если я буду исходить из этого, смогу ли я выбрать верную дорогу? С одной стороны, то, что я утверждал относительно непонимания некоторых вопросов – правда; однако правда поверхностная. Если уж писать историю про Ланкера, нужно писать все, ничего не пропуская, и пусть в моей руке горит зажженный факел. Мне остается только зажмуриться и первому броситься в бой. Вперед!
– Подозреваю, – сказал я, только чтобы не сидеть с закрытым ртом, – вы не из тех, кто обычно называется добрым христианином.
Что сказал мне на это сей хвастливый мушкетер, этот насмешливый забияка, ведущий непрерывную борьбу с небесами? Он нагло ответил:
– Вы правы, но это не моя вина. Никто не может верить, верить в религиозном смысле, в призрачный, не осязаемый мир, живя на земле, населенной богами и мертвецами, где топографически обозначены рай, ад и чистилище, тем более если этот мир не освящает его существования, если он не привлекает его, более того, не нравится ему. Видите ли, христианская мифология, каким бы невероятным вам это ни показалось, оставила меня равнодушным. Надо признать, она слишком запутана, а в тех вопросах, которые мы называем фундаментальными, думаю, хороший тон – это ясность. Кроме того, всякое дыхание жизни, даже такой, как у поэта Тристана Тцара14, – само по себе божественно, у богов же, поверьте мне, другая природа, зовут ли их Диана, Тор15 или Молох. Это не выходцы из крестьянской семьи, которые подставляют свои простодушные физиономии деревенскому фотографу. Зачем мне рассказывают о каких-то там святых, таких кротких, таких смиренных, и девах, укутанных покрывалом? Если бы все пространство не было занято ангелами и голубками, я бы предпочел демонов, хотя и они – с их крыльями летучей мыши, когтями и хвостами – не более чем плод претенциозного воображения и дурного вкуса.
Делаю пометку на полях: он сказал все это, ни разу не остановившись, и продолжал дальше копать себе могилу. Бестактный человек! Самое плохое – это то, что за последствия пришлось отвечать мне, простому рассказчику. То, что было мне ниспослано, было уже не предвестием, это было наказанием; покалывание, которое ощущалось в пальце, сосредоточилось в одной точке, это был зажженный факел, кратер вулкана, в буквальном смысле ногтоеда. Неужели я стану мучеником пера? Надеюсь, что нет. Надеюсь, к концу этой истории моя добрая воля восторжествует.
– Все это верно в отношении религиозного чувства, но есть еще и мораль. Полагаю, в этом вопросе у нас единое мнение, – поспешил я заметить, чтобы хоть в чем-то быть с ним заодно, – с точки зрения морали, кто такой не христианин?
– Я,– ответил мне этот непреклонный человек. – Мне претит мораль всех этих новообращенных, которые в невежестве своем распределяют поощрения и наказания, отправляют в ад тех, у кого нет веры – назойливой, как старая, одинокая, ворчливая женщина со своими влюбленными притязаниями. Христианство направлено против самой жизни; оно хочет сковать ее, погасить ее импульсы. Разве из-за него не опустел мир античных богов, которые несли людям силу, помогающую жить? Знаете, я не перестаю сожалеть о низложении языческого пантеона. Религия, их сменившая, нездорова; она находит радость в бедности, болезнях, смерти. Как в притче о Фаусте, где наказан тот, кто хотел знать, кто хотел жить и чувствовать себя частицей мира. Получается, что следует иметь некую «жизнишку», как выразилась одна девушка, и ничего не знать о жизни вечной. Похоже, что Церковь и Гете хотят, чтобы все люди были похожи на тех несчастных, которые унижены настолько, что слишком хорошо знают свое место, не задают вопросов и ни на что не претендуют.
В замешательстве я думал: «Этот знаменитый Ланкер считает меня убежденным атеистом», и прочее в том же роде приходило мне в голову, вызывая невинную радость, ибо в этом мире посредственностей так приятно встретить нечто необычное. И все-таки горькое разочарование ожидало меня. Ланкер сказал:
– Это вопрос времени. Окончательное сражение еще не началось. Так что победа будет за тем, за кем надо. Боги не умирают.
Я не сразу оценил значение этих слов. Когда до меня дошел смысл сказанного, я спросил:
– Значит, вы не верите в Бога?
– В Бога – нет, не верю; я верю в богов.
Я объяснил себе это так: он распределяет свою неприязнь к единому Богу между несколькими, чтобы смягчить ее, и, таким образом, его многобожие есть литературное выражение его атеизма. Возможно, я ошибался.
– Снова миф о Гидре, – прокомментировал я шутя, чтобы показать: ему не удастся сломить меня своим лицемерием.
Как можно было меня сломить, если я его все-таки не понимал. А он продолжал:
– Нет агнцев на алтаре, храмы разрушены, но не надо терять мужества: боги непреходящи.
– И они не несут зла, как Крест и Клеймо16, – заключил я.
– Боги не покинуты, – заверил он меня. – Боги не нуждаются в людях. Люди – вот кто покинут!
Все утро я слушал ужасные вещи; но худшими были те, что я услышал в самом конце. Из стыдливости я перестал слушать. Пока Ланкер сыпал не знаю какими нелепостями о том, что богам храмы не нужны, они нужны людям, чтобы стать ближе к богам, я думал о том, что атеист – это представитель вымирающей в нынешнее время расы, нечто исчезающее, вроде вечернего чая, доходного дома, книг Кони и других живописных примет нашей молодости. Полагаю, последним атеистом был продавец игрушек в универмаге «Базар Колумба», человек очень начитанный, который однажды, когда кто-то сказал: «Какой-нибудь Бог будет всегда», воскликнул с сожалением: «Как, и вы тоже?!», и словно бы ему ответили: «А вы разве нет?» – продавец игрушек продолжал: «Что ж, давайте порассуждаем; люди, изобретя Бога, создали увлекательный и любопытный персонаж; однако не надо уподобляться детям, которые никак не хотят примириться с тем, что Пиноккио, деревянная кукла, существует только в книге, – они просят, чтобы он жил на самом деле».
Голос Ланкере был похож на дробный перестук:
– Богоявления (привыкайте искать термины в словаре) – не так уж и редки.
– Я считаю себя ярым противником словарного богатства, – ответил я.
– Touchй, mio caro, touchй17! – воскликнул он. – С вашего позволения, я снова приведу аргумент. Кто же не чувствовал хоть раз, в процессе какой-то деятельности, неожиданное присутствие чего-то божественного? Самый типичный пример, наряду с другими: когда писателю является муза или когда говорят, что его посетило вдохновение. Другой пример относится к Венере.
Он сделал паузу, и я понял, что он продолжит только после того, как я переспрошу; я переспросил:
– К Венере?
– Не понимаете? А вы не?.. – В его тоне слышались изумление, возмущение и презрение одновременно.
– Ну конечно, нет, это же ясно, – быстро заверил я.
– Нет такого бедняги, который не почувствовал бы этого на себе хоть раз, – проговорил он отчетливо, будто обвиняя меня. – Над любовью сияет Венера. С Оливией и нами это происходит каждую секунду.
Теперь пришла моя очередь взглянуть на него свысока, с презрительным любопытством. Подобные бестактность и нескромность действительно не казались мне признаками хорошего вкуса и не соответствовали правилам приличия при разговоре джентльменов. Отмечу мимоходом, хотя это и не суть как важно, именно в этот момент я ощутил, уже не впервые, желание покорить Оливию. А этот наивный Ланкер, опьяненный собственным пустопорожним красноречием и потому нечувствительный ко всему прочему, продолжал:
