Там, в Маниле XVII столетия, люди, едва лишь вышедшие из язычества, едва принявшие крещение от конкистадоров, уже начинали, подобно своим более опытным и просвещенным братьям в Европе, исследовать мистический мир, уже знали о темной ночи тех времен, когда еще не заговорил святой Иоанн Креститель, уже стремились к полному озарению, исследуя душу свою в одиночку, в добровольном изгнании или же совместно, в стихийно возникавших общинах, испытывая экстатические муки, ибо, хотя по большей части то были люди простые и неграмотные, им ведом был высокий дух их века: сколько их было, усомнившихся, кто в расцвете силы, красоты, богатства или славы вдруг покидал карнавал жизни и удалялся от мира, побуждаемый сжигавшим душу огнем искать нечто не столь суетное и преходящее.
Таким образом, наш архиепископ вовсе не был исключением, когда удалился в свою маленькую хижину у реки в надежде обрести безмятежность, но эта безмятежность, к которой он стремился, изнуряя себя трансами и ночными бдениями, бежала от него; что-то мешало его само-созерцаниям, душа жаждала тишины, но в ней нарастала тревога, по мере того как архиепископ все больше и больше убеждался, что чьи-то глаза следят за ним, чьи-то ноги следуют за ним — что-то вторгалось в его одиночество.
Его преследовали.
* * *
Вторжение это ощущалось вначале смутно: какое-то белое пятно ускользало от взгляда, прежде чем он успевал поднять глаза или обернуться через плечо; он не видел, а скорее ощущал его, но с каждым днем оно приближалось, и он уже мог уголком глаза на кратчайший миг увидеть белый блик, исчезающий в листве, если он гулял по роще, или за углом дома, если он ехал в своей карете по городу, или за колонной собора, если во время мессы он успевал достаточно быстро отвернуться от алтаря; благодаря этим судорожным усилиям хоть и углом глаза он все чаще и чаще захватывал врасплох своего преследователя и наконец смог хотя бы приблизительно его представить; но то были неясные отдельные приметы, которые еще не складывались в человеческий облик. Так притупилось его зрение, что он не мог разглядеть ни лица, ни рук, только белый силуэт без головы,— но все же это нечто белое начало постепенно принимать человеческий образ, хотя он не мог сказать, мужчина это или женщина, юноша или старик, и лишь со временем после многих более пристальных взглядов он понял, что его преследователь — женщина, женщина в белом, закутанная в белое с головы до ног, так что ничего не было видно, кроме руки, придерживающей у шеи белую вуаль, и теперь, когда он это понял, она уже не избегала больше его взгляда и стояла, словно одетая в саван, перед ним на углу улицы, или в соборе, или даже вблизи его убежища у реки, где однажды лунной ночью, когда он сидел неподвижно, скрестив ноги, у самой воды, он взглянул вверх и увидел ее на скале, безликую белую фигуру, и она не шевелилась, пока он не шевельнулся, а затем словно растаяла в лунном свете.
До той поры архиепископ не пытался ее схватить, ибо не знал, кто его преследует, ангел или дьявол, но теперь попросил своего слугу Гаспара подстеречь ее, поскольку знал, что это всего-навсего женщина, хотя и необычайно хитрая, ибо напрасно Гаспар устраивал засады, пытаясь поймать таинственную женщину, которую его хозяин якобы видел, напрасно солдаты из королевского форта обыскивали город, напрасно, все было напрасно,— никто о ней даже не слышал, и наконец сам архиепископ, не замечавший своей преследовательницы уже целый месяц, начал сомневаться, не привиделся ли ему призрак, или она ему просто приснилась, ибо женщина, которую он искал, растворилась теперь не в лунном свете, а в ярком свете дня.
Но вот однажды, когда он сидел в своем дворце и выслушивал просителей, он взглянул поверх толпы и увидел ее в конце приемного зала, закутанную в белое, как прежде; и он шепнул Гаспару, чтобы стража встала в дверях. Лишь после того, как последний из просителей покинул зал, она стронулась с того места, где ожидала, и прошла через весь зал к его трону, но не подняла вуаль, даже когда встала перед ним на колени.
— Господин мой епископ,— сказала она,— у меня к вам жалоба.
Но он сказал ей:
— У меня тоже жалоба! Кто ты, женщина, и почему преследуешь меня все это время?
— Если господин мой епископ выслушает меня,— последовал ответ,— он узнает все, что желает.
Тогда он жестом велел ей продолжать, и она поднялась на ноги и, стоя перед ним, закутанная с головы до ног во все белое, как в саван, заговорила:
— Дозвольте рассказать вашей светлости и всему суду одну историю, дабы вы могли лучше разобраться в моей жалобе. Это история о юноше, который обручился с девушкой и поклялся любить ее вечно. Но этот юноша уплыл за моря в поисках богатства и на одном острове влюбился в языческую богиню, которая там правила, и она тоже полюбила его. И когда он сказал ей, что уже обручен, она его уверила, что она, богиня, властна расторгать все клятвы и может освободить его от его обязательства, и сделала это. И они поженились, и молодой человек уже не вернулся к той женщине у себя на родине. Господин мой епископ, справедливо ли это?
— В высшей степени несправедливо!— ответил архиепископ.— Ибо, даже если богиня могла своей властью освободить молодого человека от его клятвы, она не должна была этого делать, не выслушав другую женщину. Чтобы на молодого человека не обрушилась кара богов, богине следовало по законам небесной справедливости отослать молодого человека на родину, дабы он мог умолить свою нареченную избавить его от клятвы, если только у него не было против нее самой неопровержимых обвинений.
— Но скажите, господин мой епископ, не превысит ли клятва, данная богине, клятву, данную простой смертной женщине?
— Боги устанавливают законы,— ответил архиепископ, — и если они сами не будут верны им, что же спрашивать с простых смертных? А посему любая клятва одного человека перед другим священна и не может быть нарушена другой клятвой, пусть даже данной аду или небесам!
— Но послушайте дальше, господин мой епископ, а что, если тот молодой человек, о котором я говорю, женился на своей богине обманом, не поведав ей о своей первой клятве?
— Тогда этот человек не только лжец, но и святотатец и должен вечно, пока не наступит конец света, гореть в аду, он и все его потомство, а его первая клятва останется нерушимой, пусть даже он клянется еще две тысячи раз, чтобы от нее избавиться.
При этих словах женщина упала на колени и громко воскликнула:
— Господин мой епископ, да сбудутся ваши слова!
— Но в чем же твоя жалоба?— спросил он с удивлением.
— Моя жалоба,— ответила она, снова поднимаясь на ноги,— это жалоба женщины, покинутой любовником, который поклялся любить ее вечно. Я говорила аллегориями; но это история истинная. И я пришла с жалобой на этого человека и требую, чтобы он сдержал свою клятву.
Так убедительны и горячи были ее слова, что архиепископ проникся к ней сочувствием и воспылал гневом против клятвопреступника.
— Kтo этот человек?— загремел его голос.— Можешь ты найти его? Клянусь,- он сдержит свое обещание и выполнит клятву, если ты отыщешь его и представишь нам.
— Господин мой епископ, я нашла его и могу представить, хотя он изменил свое имя и одежды и лицо его стало совсем другим.
— А есть ли у тебя доказательства против него?
— Я сохранила залог его обещания, который он дал мне в ту ночь на речном берегу, когда клялся в вечной любви.
И шагнув вперед, она протянула человеку на троне кольцо.
Архиепископ взглянул на кольцо с печаткой, что лежало у нее на ладони, прочел подпись, и побледнел, и взял кольцо, чтобы разглядеть его поближе, и дыхание его ускорилось, глаза перебегали с кольца на женщину, с женщины на кольцо, а она, закутанная в белое, стояла перед ним с протянутой рукой, пока он, дрожа, не уронил кольцо в ее открытую ладонь и не откинулся назад на своем троне, бледный, задыхающийся, с глазами, вылезающими из орбит.
Но, услышав ропот, поднявшийся вокруг, он повелел очистить зал и запереть все двери. Когда они остались одни, архиепископ встал с трона и спустился к ней, и они стояли друг напротив друга, она — словно окаменевшая, а он — весь дрожа.
— Кто ты?— прошептал он с ужасом.
— Разве я не та женщина, которую ты искал последнее время? — ответила она спокойно.
— Где ты взяла кольцо? — продолжал он.
— Молодой человек надел мне его на речном берегу и сказал: «Да будет это кольцо залогом, что здесь, преклонив колени, я клянусь любить тебя всегда и вечно, и да будет эта река свидетельницей моей клятвы!»
— Река?— переспросил он. — Ты с реки? Откуда?
— Из лесов и с холмов в верховьях, господин мой, из тех мест, где река вытекает из озера.
— Край летучих мышей! — воскликнул он больше про себя, чем для нее.
