Он был на несколько лет моложе Тони — Антонио Баталлера, бывшего проводника спальных пульмановских вагонов, теперь пенсионера, но выглядел гораздо старше, несмотря на то, что Тони последние два года почти не вставал с постели, пораженный какой-то прогрессирующей болезнью, которая ставила в тупик врачей. По всему телу кожа у Тони шелушилась, захватывая все более обширные участки. Вначале он думал, что это всего только лишай, кожная болезнь, весьма распространенная среди юношей на Филиппинах. Все началось с шеи, а теперь недуг добрался до рук и ног. Лицо его выглядело так, словно он только-только начал выздоравливать после ожогов. И все же это было молодое лицо, гораздо моложе, чем у Фила, который всегда выглядел старообразно.
— Я становлюсь белым человеком, — однажды сказал Тони, тихонько хихикая.
Наверное, такое хихиканье услышал Фил и сейчас, но сейчас оно показалось ему ехидным, оскорбительным.
— Я знаю, кто из нас спятил, — сказал Фил. — Больной парень с больными мыслями. Тебе на все наплевать, ты думаешь только о своей боли, да и боль-то у тебя придуманная.
— Это ты все придумываешь! — заорал Тони из спальни. — Мне больно, больно!
Он опасался, что с ним что-то похуже лишая, который белыми пятнами разливается по его коже. Он чувствовал боль внутри, словно ему скребли кишки тупыми ножницами. Это рак. И в бешенстве он добавил:
—Ты думаешь, почему мне дали пенсию?
— Ты старый человек, вот почему, старый и больной, но нет у тебя никакого рака, — сказал Фил, поворачиваясь к окну, за которым белело заснеженное небо. Он прижался лицом к стеклу. «Наверное, и на земле снега уже с дюйм, — подумал он. — А может, и больше».
Тони вышел из спальни с таким лицом, будто он не спал всю ночь.
— Я знаю, рак у меня, — сказал он, словно умереть от рака для него было честью, а Фил пытался лишить его этой привилегии. — Никогда еще не было так больно. Когда-нибудь я подохну.
— Конечно. Кто сказал, что ты не подохнешь? — ответил Фил, думая о том, как было бы чудесно, если бы ему удалось познакомиться с танцорами с Филиппинских островов, повозить их по городу, походить с ними по снегу, увидеть их изумление, ответить на все их вопросы, рассказать обо всем, что им захотелось бы узнать о смене времен года в этой чужой стране. Они, наверное, будут хватать снег пригоршнями, лепить из него снежки или совать его в рот, как он сам это делал давным-давно, вспоминая натертый лед, который китаец продавал на пляже возле городской площади, где они играли в пятнашки со старшим братом, утонувшим потом во время внезапного шквала; вспоминая, как мать, которая не очень-то оплакивала смерть отца, несчастного неудачника, убивалась по старшему брату. Теперь все они ушли, одни внезапно, после шторма, другие — постепенно, в годы засухи и голода, все, кого он любил. И Фил сказал:
— Все мы умрем. Когда-нибудь. Средняя бомба упадет на Чикаго, и этой мусорной свалке — крышка, конец. Кто от этого убежит?
— Может, твои танцоры? — сказал Тони, теперь тоже глядя на снег. — Не понимаю, почему ты сходишь от них с ума.
— Конечно, они убегут, — ответил Фил. В голосе его прозвучала твердая уверенность, что танцорам не грозит опасность, ибо он о них позаботится. — Бомбежки не будет в эту ночь. А когда они уедут домой на Филиппинские острова...
И тут он замолк, не зная, что еще сказать, и не уверенный в себе.
— А может, даже на Филиппины посыплются бомбы? — продолжал он, печально глядя на падающий снег.
— А тебе-то что? — ответил Тони. — У тебя же там никого не осталось, правильно? Впрочем, мне наплевать. Я подохну раньше.
— Давай поговорим о чем-нибудь хорошем, — сказал Фил, и печаль разлилась по его лицу, когда он попытался улыбнуться. — Скажи мне, как мне с ними заговорить, как мне им представиться?
Он уже составил план. Он познакомится с танцорами и пригласит их на прогулку по городу. Его машина была начищена и готова принять гостей. Он вымыл с мылом пепельницы, вычистил обивку, выбросил старые коврики и заменил их новыми, пластмассовыми. Он сам промок до нитки, пока мыл автомашину, напевая про себя полузабытые мотивы. По строчке, по строфе возвращались в его память песни его островов. Танцоры будут петь их и плясать под эти песни. А он мог вспомнить только обрывки фраз, неоконченные куплеты. Между строчками и куплетами оставались забытые слова и строфы. И к тому же модные песенки, которые он выучил в Америке, оттесняли в памяти песни его родных островов.
Фил потряс головой, дожидаясь, чтобы Тони сказал что-нибудь.
— Боже, я бы хотел выглядеть как ты, даже с этими белыми пятнами, — заговорил он снова. — Тогда бы я мог подойти к любому из них... Но с такой страшной рожей...
— Твоя рожа — великая вещь! Это твоя визитная карточка. На ней написано: филиппинец. Туземец, — сказал Тони.
— Ты не проведешь меня, дружище, — сказал Фил. — Эта рожа говорит: филиппинец — урод. Она говорит: старик. Она говорит: дубина. Вот что она говорит, мучачо28.
Для Фила время было злым гением. Сначала он без конца слышал: «Слишком молод, слишком молод». И вдруг неожиданно ему стали говорить: «Слишком стар, слишком стар, слишком поздно». Что же было в промежутке? Усталость, туман, заволакивающий все. Нет нужды смотреться в зеркало, чтобы понять, что ты стар, вдруг постарел, стал непригодным для множества дел и ненужным для своих собственных великолепных и прекрасных грез, которые всю жизнь откладывал на черный день. Лица всех, кого ты когда-то знал, затерялись среди незнакомых, чужих лиц.
Когда Фил работал в больнице Кук Каунти, ему приходилось каждый день соприкасаться с болью и грязью. Он приходил домой, пропитанный запахами хирургического мыла и дезинфекции.
В больнице ему доверили следить за рядом сосудов в шкафу, и в каждом сосуде был законсервированный человек, начиная от зародыша в несколько дней, похожего на ящерицу, и кончая новорожденным ребенком, застывшим в скорченной испуганной позе. Порою, во сне, Фил мечтал зафиксировать вот так же все этапы своей жизни и не мог: между «слишком молод» и «слишком стар» был провал во много лет.
— И еще я скажу: ты пижон, — заявил Тони. — Ну, какого черта ты хочешь пригласить их? Сюда? Неужели тебе не стыдно за эту дыру?
Последние десять лет они жили в квартире на Уэст Шеридан-роуд и ни разу ничего в ней не изменили, ни разу ее не отремонтировали, словно между квартирами этого дома шло тайное соперничество, которая из них протянет дольше нетронутой.
Тони занимал спальную, а Фил спал в гостиной на раскладной кровати. Ковер потерял свои краски, как будто пыль, осаждаясь, впиталась в него и постепенно превратила рисунок, когда-то, может быть, прекрасный, в расплывчатые грязные пятна. Все в этой квартирке было старым, вплоть до газет и журналов с Филиппинских островов, купленных лет десять назад. Стены были голыми, как скорлупа яйца, если не считать маленького распятия, которое неизменно падало на пол, когда сильно хлопали дверью, но кто-нибудь из них каждый раз поднимал его и вешал на место.
Кухня напоминала клозет со всевозможными дезодорантами в открытых бутылках и распылителях. Проснувшись, Фил тут же хватал ближайший из них и начинал распылять дезодорант, словно надо было срочно изгнать из комнаты гнилостный запах разлагающихся эмбрионов, накопившийся за ночь.
В кухне стоял буфет с ячейками, над которыми значилось: «соль», «хлеб» и все прочее, что им было нужно в хозяйстве. Надписи все время менялись, — мало ли что они могли сунуть в ячейку! — за исключением одной: над ней вместо слова «крахмал», которым они никогда не пользовались, Тони наклеил рекламный листок со словом «Лигайя». Лигайя — это женское имя, но в то же время оно означает счастье. Эта наклейка так и не менялась. Какое-то время оба они воображали, что это очень забавно и умно.
В кухне Фил чувствовал свое превосходство над другом, который не умел так хорошо стряпать, как он.
— Да, я знаю, квартирка у нас неприглядная, — сказал он. — Но кому нужен дворец, если они могут получить здесь самое вкусное адобо и таких фаршированных цыплят... ньям-ньям!..
Тони рассердился.
— Ньям-ньям... Дурачина! — сказал он. — Ты просто-напросто спятил. Какого черта ты собираешься тратиться? Почти всю жизнь ты экономил на спичках и теперь, кроме дыр, ничего не имеешь — и вдруг решил выложиться на этих сопляков, которые тебя вовсе не знают и даже не скажут тебе потом «спасибо»!
— Не нужны мне их «спасибо», — ответил Фил. — Кому нужны визитные карточки с благодарностями? Разве ты не понимаешь: они будут счастливы. И знаешь еще что? Я сохраню их голоса, их слова, их песни и смех в моем волшебном звуковом зеркале.
В первый раз услышав свой голос, записанный на магнитофон, Фил не поверил собственным ушам. Но когда узнал свой голос, все это показалось ему чистейшим волшебством! И он купил портативный магнитофон. Вместе с Тони они веселились, записывая песни из радиопередач и слушая свои голоса, когда они спорили по-английски или на родном языке. И было очевидно, что Тони говорит по-английски лучше, но зато на родном языке Фил брал над ним верх. Его речь была красочной, поэтичной и полной чувств.
