Теперь ему хотелось, чтобы Тони был рядом. Тони бы знал, что надо делать. Он бы очаровал этих молодых людей своей улыбкой и учеными словами. Фил решил уйти, но его окружало беспокойное море тел, казалось, они надвигались и отступали как волны, и вырваться из их плена было невозможно. Все кругом болтали, главным образом по-английски. Лишь изредка он слышал восклицания на родном языке, словно доносившиеся из далекого прошлого, из времени детских игр, длинных тенистых вечеров на деревенской пласа, фиестас, миса де галло30.
Их голоса звучали как музыка. Все было родное. И все чуждое... Этот парадокс смущал его, но ощущение было именно таким, и он не знал, не являлось ли оно на самом деле горьким сожалением обо всех этих прошедших годах, проведенных вдали от родины. Он любил их всех — это было самой отчетливой его мыслью, и он повторял ее без конца, расхаживая между танцорами и делая вид, что он им не чужой.
Время шло, а он так и не мог ни с кем заговорить. А что, если бы он взобрался на стул и обратился к ним с одной из своих пылких речей, записанных в его волшебном звучащем зеркале?
«Дорогие земляки, прекрасные дети Жемчужины Восточных Морей, слушайте меня! Я Фил Акайян. Я пришел предложить вам свои услуги. Располагайте мной. Я ваш слуга. Скажите, куда вы хотите поехать, что хотите увидеть в Чикаго. Я знаю каждый фут приозерных дорог, каждый сад, каждый парк, все музеи, все универмаги и даже планетарий. Позвольте мне быть вашим гидом.
Я предлагаю вам бесплатную экскурсию по Чикаго, а потом — обед в моей квартире на Уэст Шеридан-роуд: свинина адобо и цыплята реллено, выбирайте, что хотите. Ну как насчет этого, земляки?»
Нет, это было бы слишком глупо. Они бы подняли его на смех. Он почувствовал сухость в горле, а по лицу его катился пот. Пока он вытирался носовым платком, с ним чуть не столкнулась маленькая гибкая девушка, и на мгновение ему показалось, что он сейчас упадет в обморок от нахлынувшей на него волны запахов. Это были давно забытые ароматы, эссенция цветов камии, иланг-иланг, дама де ноче.
Двое пареньков с прилизанными, напомаженными волосами сидели рядом со свободным креслом. Он опустился в него и сказал по-илокански:
— Разрешите пригласить вас ко мне домой?
Юноши вскочили, извинились по-английски и поспешно ушли. Он вытер пот со лба, но вместо того чтобы отчаяться, почувствовал прилив смелости, словно он сделал решительный шаг вперед по пути бесстыдства. Приблизившись к другой группе, он повторил свое приглашение, и девушка с родинкой на верхней губе ответила ему:
— Спасибо, но у нас нет времени.
Когда он двинулся дальше, он почувствовал, как его провожают взглядами. Один раз какой-то юноша подошел к нему, но, как только Фил заговорил, он сказал: «Извините», — и удалился.
Они все от него удалялись. Словно по общему сговору решили избегать его, не замечать его присутствия. Может быть, сами они не были ни в чем виноваты. Может быть, так их проинструктировали. А может, его вид отпугивал их? Эта мысль терзала его.
Немного спустя, разгуливая по верхнему холлу среди танцоров, но в полном одиночестве, он обратил внимание, что кое-кто из них спускается по лестнице, а остальные шумными стайками втискиваются в два лифта, чтобы внизу через вращающуюся дверь выйти на улицу. Он последовал за толпой, спускавшейся по лестнице. Сквозь стеклянную дверь он увидел, как они усаживаются в автобус, ждавший их близ станции подземки «Диарборн».
Снег больше не шел: он быстро таял на солнце, превращаясь в жидкую грязь.
Фил побрел бесцельно, сам не зная куда, и тут кто-то тронул его за рукав. Это был один из танцоров, совсем еще мальчик, высокий и гибкий.
— Извините, пожалуйста, — сказал он.
Только тут Фил понял, что стоит между другим юношей с фотоаппаратом и группой танцоров, которая позирует ему у входа в отель.
— Простите! — сказал Фил и отскочил в сторону.
Толпа разразилась хохотом. И тут все поплыло у него перед глазами, как в кинофильме вне фокуса, но потом постепенно лица стали четкими, он увидел грязь на мостовой, где стояли танцоры, позируя. Солнце отбрасывало тень к их ногам.
«Пусть себе забавляются, — подумал он. — Они молоды и приехали в чужую страну. Я не имею права ломать им программу, не имею права навязываться».
Он смотрел на танцоров, пока последний из них не сел в автобус. Их голоса доносились до него сквозь шум уличного движения. Они махали ему руками и улыбались, когда автобус тронулся с места. Фил поднял руку, чтобы помахать им в ответ, но вдруг замер и не закончил жеста. Он обернулся, чтобы посмотреть, кому же они махали. Там, за его спиной, не было никого, кроме его собственного отражения в зеркальном стекле двери, двойного изображения его самого и еще — гигантского дерева с корявыми ветками, раскинутыми, как руки в любовном объятии.
ки. Рис был холодный, зато суп горячий и вкусный. Фил ел и прислушивался к шагам снаружи.
Потом он лег на софу, и усталость охватила его, но он изо всех сил старался не спать. Он смотрел в потолок, и ему казалось, будто он уплывает в сон, и все же он не закрывал глаза, полный решимости бодрствовать.
Он смотрел на этот потолок так много лет, что запомнил каждый кусочек: отсыревший когда-то угол в пятнах копоти и грязи, с разводами, похожими на пограничные линии между странами, заключившими вечный мир, чьи границы отныне неизменны. Он запомнил извилистые линии внутри этих стран, похожие на реки, впадающие в моря, и другие разводы и пятна, обозначающие какие-то города, мысы или полуострова, и паутину, которая от времени и грязи превратилась в бахрому цвета старой ржавчины.
И всякий раз, когда он смотрел на потолок в своей комнате, Фил старался увидеть, не изменились ли за ночь границы, не исчез ли какой-нибудь город, и кому пришлось уступить, и кто хитростью или коварством добился, чтобы пятно, которое было городом, вдруг исчезло, а на месте его появились другие пятна, еще безымянные, пока он не придумал им названия. Это была захватывающая игра, и он мог играть в нее один, забывая о времени.
Так он лежал с широко открытыми глазами, пока города, реки и границы не слились и не превратились просто в грязные разводы. Он не хотел засыпать до прихода Тони. Но скоро глаза его закрылись, преодолев сопротивление ослабевшей воли: он слишком устал и измучился, чтобы бороться со сном, — и тогда он услышал звуки и голос. Тони был в комнате и горел желанием поделиться собственными новостями.
— Я изобрел новый способ держаться на воде, — говорил он.
— Кому это нужно — держаться на воде? — спросил Фил.
— Всегда пригодится. Скажем, на случай кораблекрушения, — сказал Тони.
— Плевал я на кораблекрушение. Я должен рассказать тебе о танцорах, — сказал Фил.
— Но это очень важно! — настаивал Тони. — По моему способу ты сможешь держаться на воде до бесконечности.
— Кому это нужно — до бесконечности?
— К примеру, если ты на корабле... Я хочу сказать, если ты вдруг почему-то окажешься один без всякой помощи посередине Тихого или Атлантического океана, тебе нужно будет держаться на воде, пока не подоспеет спасение... если только оно подоспеет, — объяснил Тони.
— Лучше бы ты придумал способ добраться до берега, пока акулы тебя не учуяли. Вот и думай.
— И придумаю, — сказал Тони обескураженно, словно заранее знал, что такого способа нет, а потому его открытие бесполезно.
— А теперь послушай меня, — сказал Фил, резко садясь на софе. Поскольку он заговорил на родном языке, Тони слушал его со все возрастающим безразличием.
— Там все они были, — воодушевленно начал Фил тоном заправского оратора. — И наверное, среди них могли быть мои дети, если бы я не покинул родину. Или твои дети, Тони. Они озирались вокруг с удивлением, улыбались мне, отвечали на мои вопросы, но как-то неохотно и спешили отойти, как будто быть рядом со мной им не положено, как будто это запрещено. Но, наверное, это потому, что каждый раз, как я открывал рот, я выдавал себя. Я говорил с ними на нашем языке, по-илокански, по-тагальски, — но никто меня не слушал. Они избегали меня. Их слишком хорошо натаскали: «Не разговаривай с незнакомыми людьми. Не принимай их приглашений. Будь сверхосторожен в больших городах, таких как Нью-Йорк и Чикаго. Бойся старых эмигрантов. Большинство из них просто бродяги. Держись от них подальше. Не искушай судьбу. Не отходи от своих товарищей и разговаривай только с теми, кого тебе официально представили».
Я уверен, они получили такие инструкции «по мерам безопасности», как им, наверное, сказали. Что же мне было делать? Кричать во весь голос о моих самых добрых намерениях, бить себя в грудь и клясться, что я просто люблю их и совсем не опасен? Да, я люблю их! Понимаешь, я сам был когда-то таким же. У меня были резвые ноги и гибкие руки, и я говорил как поэт. Спроси деревенских девушек и завистливых парней из нашего городка, — да только где их теперь найдешь! Столько лет прошло, что это, наверное, нелегко. Чтоб найти хоть отблеск юности и красоты тех дней, тебе придется всматриваться в каждое измученное болью лицо в нашей деревне или искать на кладбищах, где могилы тянутся рядами вдоль аллей. Одно такое лицо... О господи, о чем я говорю?
