Папа вышел из кабинета, на ходу выдергивая ремень из брюк.
– Ну-ка, спиной повернись, – скомандовал он.
Я машинально повернулся. Он перетянул меня ремнем. Не очень больно, но ощутимо.
– Ты чего?! – завопил я, оборачиваясь и увертываясь от следующего замаха. – Что за шутки?
– Нет, это я тебя спрашиваю, что за шутки! Что это за рожа? Что за макароны вместо ног? Что за патлы? Что за прыщи? Что за ногти? Что за рукопожатие? Вялая, холодная, но зато влажная ладонь! Ты свихнулся, сынище? – И он наконец расхохотался.
– При чем тут? – сказал я. – Она хороший человек. Очень умная к тому же.
– Это хорошо, – сказал он. – Тогда крепко, по-дружески, пожми ее благородную руку.
И он ушел в свой кабинет.
Собственно, больше никаких разговоров на эти темы у нас не было. Ну, разве что иногда спрашивал: а ты в такую-то не влюбился?
Ах, да! Однажды на дачной аллее он увидел меня с Лялькой Овчинниковой, юной падчерицей знаменитого кинодокументалиста Кармена. Она была безумно хороша. Мы шли, взявшись за руки и время от времени целуясь. Вечером папа сказал несколько даже церемонно: «Благословляю ваш маленький роман».
Роман действительно оказался очень маленьким: месяц примерно.
Итак, во-первых, мне стало стыдно, что папа начал со мной этот стыдный разговор.
Но, во-вторых… мне стало еще стыднее, потому что у меня не было любимой женщины, а мне уже было шестнадцать, и я подумал, что у папы в этом возрасте, конечно же, была любимая женщина, любовница, баба или как там еще сказать – а я опозорился перед родным отцом.
– Ну, – сказал он. – Есть у тебя любимая женщина? – Он повторил эти слова с напором и выражением, обкатал их голосом: «лю-бии-мая жее-нщина» – наверное, чтоб я понял, что он в виду имеет. Чтоб не спросить то же самое попросту и грубо.
Но я все уже понял секунду назад.
– Нет, – сказал я.
– Угу (или «ммм», или «ааа…»), – сказал он, рукою взявшись за рычаг переключения передач – на двадцать первой «Волге» он был на рулевой колонке; потянув его на себя и вниз, включая первую передачу и тихонько трогаясь с места. – Ну, понятно…
Мы поехали дальше, к Пушкинской, потом к Маяковке, повернули налево на Садовое, к дому, и я думал, что вот, оказывается, как все просто. Будет у меня женщина («девушка», любовница, баба и т.п.) – и все будет хорошо…
Самое смешное, что поначалу именно так и было – первые полгода, наверное. Потом счастье возмужания ушло.
Тем более что на меня стал наступать мой двойник. «Денискины рассказы» набирали популярность год от года. К концу семидесятых подросли и повзрослели те, кого назвали Денисом в честь героя книжки. А когда я был маленьким, это имя воспринималось как нарочито простонародное. «Как странно Драгунский назвал сына, – говорили папины знакомые. – То ли Денис, то ли Герасим». В школе меня пару раз назвали Кузьмой. Но вот всё изменилось.
– Девочки! Минуточку! А вы знаете, кто это? – восклицал мой университетский приятель Саша Алексеев, когда мы июньскими ночами шатались по бульварам и, завидев компанию девиц на скамейке, тут же подруливали к ним. – Это же тот самый Дениска! Из рассказов! Денис Драгунский, Денис Викторович, он может паспорт показать. Вы читали «Денискины рассказы» Виктора Драгунского?»
Когда читали – мне было обидно.
Когда не читали – тоже.
Я ощущал свою вторичность. А если первичность, то никому не нужную. Кому интересно, что про Гамлета первым написал Саксон Грамматик, а про Ромео и Джульетту – Маттео Банделло? Я не сердился на папу. Но не могу сказать, что был рад и счастлив. Понимание того, сколь уникален и прекрасен этот опыт, пришло гораздо позже. Почти что, можно сказать, в старости.
Папа вроде бы не очень огорчился, когда стало ясно, что художника из меня не выйдет. Даже наоборот, он говорил что-то вроде «ну, хватит, не старайся, не выжимай из себя!». Но картинки мои любил, и не велел мне снимать их со стен. А когда я однажды подарил одну своей знакомой девушке – он страшно на меня обиделся. Я, кстати, это предусмотрел (или мама посоветовала?) – изготовил копию и повесил на нужное место. Но, очевидно, талант меня на полном серьезе покинул, потому что копия вышла очень так себе, и папа это сразу же увидел, и возмутился: «Ты забрал мою картину?» – «Это моя картина!» – сказал я. «Но ты же ее на стену повесил, вот здесь, в моем кабинете! Разговаривать с тобой не хочу», – махнул рукой и отвернулся. Я подошел и погладил его по плечу. Он отбросил мою руку. Я вышел.
Конечно, мы через час помирились. За обедом.
Но мне долго было не по себе. Наверное, я отнял у него (проще сказать – украл, стащил, спёр) маленький кусочек своего детства – пускай позднего детства, – которое ему было все-таки очень дорого.
Он говорил: «Займись чем-то особенным. Там, где очень мало специалистов. Найди очень маленькую, узкую область, но стань отличным знатоком». Я поступил на филфак и стал осваивать греческую палеографию и текстологию, читал и сличал византийские манускрипты. Продержался я в этой специальности недолго, но все равно благодарен папе – и маме тоже – за прекрасное, широкое, глубокое и упоительно бесцельное образование. Ибо джентльмен должен знать латынь и греческий, а дальше уж как получится.
Теперь я вижу, что повторил папин путь.
Хотя у него была жизнь очень причудливая. Смотрите: он родился в Нью-Йорке в 1913 году, но уже летом 1914 вернулся (то есть его привезли полугодовалого) в Россию, в родной город Гомель. Там его родной отец погиб от рук красных, а красный комиссар Войцехович женился на его маме, на моей бабушке Рите, но потом комиссара убили белые. Бабушка поехала в Москву, работала машинисткой и секретаршей, вышла замуж за опереточного актера Михаила Рубина, родила от него сына Лёню, папиного брата; Михаил Рубин тайком от семьи удрал из СССР через Латвию и оказался в Америке. Лёня перед войной сел по хулиганке, был призван из лагеря и погиб в 1943 году; восемнадцать лет ему было. Рубин умер в Нью-Йорке в 1962 году, и почему-то мне горько видеть фото его красивого надгробия с надписью «от жены и детей» – а его первенец лежит в братской могиле у деревни Печки Людиновского района Калужской области, а его первая жена, моя бабушка, до смерти жила в темноватой комнате московской коммуналки. Где в пятидесятых жили мы все, впятером – бабушка, папа, мама, я и няня.
Отец работал токарем на заводе «Самоточка» и шорником (делал конские сбруи на ипподроме), летом подрабатывал лодочником на Москве-реке (где сейчас Метромост), выучился на артиста, был в Московском ополчении, снимался в кино, на рубеже сороковых – пятидесятых организовал театр миниатюр «Синяя Птичка», начал писать рассказы, получил успех и признание, заболел тяжелейшей гипертонией, мучился головокружениями и невыносимыми головными болями и почти перестал работать за два года до смерти.
А у меня была гладкая биография мальчика из хорошей семьи. Школа, домашние учителя, университет, работа в Дипломатической академии.
Но смотрите: он был рабочим, актером, клоуном, поэтом-песенником, юмористом-фельетонистом, эстрадным режиссером – и только в сорок пять стал писателем. Я был юным художником, филологом, преподавателем, сценаристом, журналистом – и тоже стал потихоньку писать рассказы, правда, попозже. А первую книгу выпустил в пятьдесят восемь с половиной, в мае 2009 года, как раз в том возрасте, в котором папа умер.
С чего я и начал свой рассказ.
Странно, да? Мне тоже.
Источник: «Новая Газета», 24.08.2011. Е. Эткинд, «Добровольный крест», мемуарная записка 1955 года
Не понимаю, о чем вы говорите (суахили).
– Вы бы хотели вернуться в Россию? – Не понимаю, о чем вы говорите. – Извините меня. – Нет проблем (суахили).
Суннат – обрезание (узбекск.).
Этих вонючих мужиков (франц.).
Нет мужиков – нет и романа (франц.).
Нечто вроде конформизма (франц.).
Записки на кинжале (японск.).
