— Смотри, вон там ты можешь пройти между бурунами.
Нильс навалился на весла и крикнул старику, что нашел проход. Волны ударяли в борт, лодка кренилась, рыбаков то и дело окатывало водой.
— Я так этого ждала, — говорила Леона. — Я каждый день молила тебя, чтобы ты взял меня с собой. Это так прекрасно — стоять на носу лодки. Теперь я могу петь.
И, перегнувшись через борт, она стала петь.
Нильс не помнил, как он работал веслами, не ощущал вкуса крови во рту и улыбался, когда волна захлестывала лодку.
— Нильс, — крикнула она. — Я тебя спасу — за то, что ты хотел снять меня со стены. За то, что ты слышал меня.
Старик что-то сказал, но Нильс только махнул рукой, указывая курс, и продолжал грести.
— Я так долго ждала, — сказал она. — Я плакала, когда ветер дул с моря, потому что я не могла протянуть руки ему навстречу и петь, не могла бороться с ним. И когда хлопья пены долетали почти до стены, я тянулась, стараясь поймать их, но они белыми цветами падали на причал и никогда не попадали на меня.
— Я унесу тебя! — воскликнул Нильс. — Ты пойдешь со мной в море.
Она засмеялась громко и весело.
— Нет. Теперь ты мне не нужен, — сказала она. — Сегодня вечером я протянула руки навстречу ветру и закричала: «Возьми меня с собой!» И ветер принял меня в свои объятия и понес меня над морем и посадил на гребень волны…
— Но я люблю тебя! — закричал Нильс. — Моя любовь сделает тебя живой.
Она улыбнулась и тряхнула головой, так что ее волосы упали ему на лицо. Они были мягкие и пахли водорослями.
— Ни за что, — сказала Леона. — Ты прибьешь меня к стене или поставишь в комнате для красоты. Все мужчины такие.
— Да! — вскричал Нильс. — Ты будешь жить в моем доме, я накуплю тебе шелковых платьев!
Леона снова тряхнула головой, ветер подхватил голубой плащ и окунул в волны. Она осторожно соскользнула с борта. Руками она держалась за штевень, ее волосы плыли вдоль борта.
— Где мы? — крикнул старик.
Нильс отпустил весла и встал. Лодку больше не швыряло. Волна спокойно несла ее на своем гребне к берегу. Но Нильс-то знал, кто вел их к гавани. Они обогнули мыс, вот уже и рыбачий поселок. Здесь было тихо, и старик поднял весла, не переставая бормотать:
— Просто какое-то чудо…
— Прощай, — шепнула Леона.
— Нет!
Леона отпустила штевень. Еще мгновение плыла она по поверхности, волосы плыли за ней, длинные и мерцающие, будто свечение моря. Она уплывала все дальше и только смеялась, когда волна набрасывалась на нее, взметая в воздух хлопья пены.
Швартовать лодку пришлось старику. Нильс дрожал как в лихорадке, зубы у него стучали, в глазах стояли слезы.
Старик посмотрел на дом шкипера Терьесена.
— Вот уж никогда бы не подумал, что шторм может сорвать со стены эту куклу, — удивился он.
Нильс зажмурил глаза. И снова он видел Леону, вдыхал запах ее волос, и в какой-то миг ему показалось, что он слышит, как из моря его зовут:
— Нильс, Нильс…
Перед судом
Перевод К. Федоровой
Часы пробили десять. Двое мужчин и женщина, сидевшие в маленьком ресторане, посмотрели в окно. Прямо через площадь было здание суда, перед ним на пьедестале возвышалась статуя Правосудия. Капитан не мог оторвать глаз от женщины в развевающейся мантии.
Молодая радистка тоже поглядела на «Правосудие». Ей стало страшно. Она отвернулась и увидела в зеркале свое отражение. Ее белое платье выглядело очень элегантно, и она только что побывала в парикмахерской. После месяцев, проведенных в море, странно было видеть себя тщательно и модно причесанной. В море она убирала волосы в пучок. И вообще странно было, что она выглядит точно так же, как год назад.
Штурман с досадой косился на свои коричневые от табака пальцы. В море таким вещам не придают значения, но сегодня он предпочел бы быть безупречным и вылощенным. На суше он давно уже не чувствовал себя уютно, ему все казалось, что он слишком тяжеловесный, нескладный, неуклюжий.
Молоденькая китаянка принесла им кофе и ждала, что они закажут что-нибудь выпить.
— Что будете пить? — спросил капитан.
— Ничего, — сказал штурман.
— Стакан апельсинового соку. — Радистка облизала пересохшие губы и проглотила слюну.
«Черт бы вас побрал», — думал капитан. У него опять стали дрожать пальцы — как тогда ночью. Штурман это заметил и невольно взглянул на свои руки, спокойно лежавшие на столе.
«Черт возьми. Хоть бы глоточек джину». Капитан тоже облизнул губы.
— И мне апельсинового соку, — сказал он.
Штурман криво усмехнулся. Капитан увидел его усмешку, и что-то словно взорвалось в нем.
— Ну что ж, скажи им, — прохрипел он. — Пойди и скажи!
Невысказанные слова повисли между ними.
Он впился глазами в штурмана. С минуту они смотрели друг другу в лицо, и капитан вдруг понял, что еще надеется, все еще надеется, до сих пор! Но штурман не произнес того единственного слова. Нет.
Радистка опустила глаза. В руках у нее была бумажная салфетка. Она комкала ее и рвала на мелкие кусочки. Веки у нее покраснели, казалось, она с трудом удерживается от слез.
— Не представляю, как я буду отвечать, — сказала она.
— Они заставят поклясться на Библии, — пробормотал капитан. — Белых, конечно. Цветные, наверное, тоже будут клясться всеми своими богами.
Никто его не слушал. Капитан выпрямился. В голове у него гудело, мысли путались, он чувствовал, что вот-вот утратит контроль над собой, понесет чепуху, начнет богохульствовать и вылезет со своим извечным вопросом: «А что такое, черт подери, правда?» «Правда, правда», — эхом отдавалось у него в мозгу.
— Не представляю, как я буду отвечать, — повторила радистка.
Все трое посмотрели на здание напротив. За столом воцарилась тишина.
— Ведь я ничего не видела.
Но она видела. А лучше бы ей не видеть. Ужасный вопль разбудил ее. Они дали полный назад. Капитана она нашла на мостике. Он стоял согнувшись в три погибели. Его рвало. Они спустили спасательные шлюпки, они кричали, звали. Но был туман, и из тумана только слышались вопли.
Капитан выпрямился, рукой вытер рот и сердито сказал:
— Мы налетели на джонку. Сволочи, не зажгли фонарь на корме. Черт бы их подрал! Контрабандисты, конечно.
«Трое погибли, — думал штурман. — Но мы же шли медленно. И у нас радар. Как же я прозевал? Впрочем, капитан был на мостике. Ему и отвечать. Кстати, какого черта ему понадобилось на мостике?»
В ушах у капитана все еще звучали эти вопли. Он все еще видел джонку, пляшущую на волнах, точно призрак в тумане. Разве он колебался? Разве поздно скомандовал полный назад? Нет. Нет. Но эти вопли — как тогда в конвое… Тогда тоже был туман. И огонь, огонь кровавым заревом в тумане. Тогда его не рвало, и он оставался на мостике так долго, что ему опалило волосы и брови, так долго, что едва не задохнулся. И все же тогда только трое остались в живых — он и еще двое. Они продолжали плавать в конвоях.
— Вон идет Нильсен, — сказала радистка.
Мужчины посмотрели в окно. Младший матрос Нильсен, опустив голову, брел мимо ресторана. Их он не видел.
«Вот еще один», — подумал капитан. Нильсен нес тогда рулевую вахту. Он и пальцем не шевельнул, когда его, капитана, выворачивало наизнанку.
Младший матрос не осмелился заглянуть в ресторан. Он знал, что они там, и у него не было ни малейшего желания встречаться с этой компанией. В Европе он спишется на берег — если только они когда-нибудь попадут в Европу. Еще по крайней мере четыре месяца придется тянуть лямку. Проклятая посудина! Если капитан пьет, всегда так бывает. И надо же, чтобы это случилось именно в его вахту. Все произошло так быстро: джонка, туман, вопли… Хуже всего было, когда капитана стало рвать. Нет, еще хуже, когда спасенные китайцы полезли из шлюпок на борт. Они сбились в кучку на палубе и галдели.
Все утро матрос думал о капитанской дочери Марит. О ее веснушчатой мордашке и длинных, штопором вьющихся волосах. Она обнимала его за шею, и они плясали на палубе. А какие мягкие у нее волосы, прямо шелк! Все были рады, что она с ними на судне. Боже мой, какими смирненькими делались отпетые головорезы, когда она входила в кают-компанию, как они прикусывали языки, боясь нечаянно выругаться. Казалось, команда взяла на себя заботу о девочке, потому что отец был на это не способен.
А как все переживали, когда она уехала домой! С биркой на шее, самолетом из Мальты. Все судно проклинало радистку, которая никак не несла радиограмму о том, что Марит благополучно прибыла домой. Целые сутки ждали они этого известия.
«Мать у нее не выходит из психиатрички, — думал матрос. — Такая милая девочка! Неужели я никогда больше ее не увижу?»
