Неподалеку возвышался, с тех пор как местность обрела свои современные черты, и возвышается посейчас зеленый холм, плотина, воздвигнутая самой природой посреди реки, дабы неустанно, подобно камню на черепичной крыше, препятствовать спокойному току вод. Река, однако, не дала одолеть себя. Хотя маленькая и по видимости робкая, она яростно набрасывалась на своего противника. Подкапывая сегодня здесь, вгрызаясь назавтра там, где враг был наиболее уязвим, никогда на протяжении бесконечных веков она не знала ни мгновенья устали в своем упорном шахтерском труде. И в одну теплую ясную ночь звезды увидели, пробуждаясь, что она после двухкилометрового подземного пути уже бежит по другую сторону холма и отражает их свет, вся сияя гордостью после совершенного подвига, в своих водах, поющих радостный гимн вновь завоеванной свободе.
И вот туда-то, спустя тысячи, а быть может, и миллионы лет, направили свой утлый плот три сына графа Бегуэна, сопровождаемые слугою. С веслами в руках, напряженно вглядываясь в окрестность, с твердой готовностью в любую минуту преодолеть любое препятствие, они медленно плыли под сводами пещеры, созданной рекою Вольп. Пещера была необъятна, это они сразу поняли, ибо река, такая мелкая летом, требовала большого пространства, когда в холодное время года разбухала от потоков дождевой воды. И ее искусство эрозии создало фантастические миры.
Юноши достигли подземного озера, мужественно вступили на его черные берега и вдоволь напитали свои взоры всяческими чудесами. Возвратясь, наполненные впечатлениями более, нежели бедная Вольп водой в эти жаркие дни лета, они много часов подряд рассказывали отцу о том, что им привелось увидеть.
— А дальше? — с нетерпением спросил отец, гордый храбростью своих сыновей.
— Дальше… Мы не остановимся. Кажется, нет конца этой тайне, — отозвался Жак.
А раз ей не было конца, три брата и их слуга Франсуа повторили свое путешествие множество раз, проникая любопытным взором все дальше и глубже. И за ужином, в кругу семьи, мрак неведомого мира, в какой они проникли, рассеивался благодаря их рассказу при ярком свете люстры и в сверкании хрусталя, украшающего стол.
Но великая тайна маленькой реки Вольп все еще не была, вопреки всем открытиям, полностью разгадана. Четыре года спустя после первой, столь поразившей воображение встречи с нею, трое братьев узнали, что один крестьянин, расчищая землю под пашню, наткнулся на глубокую длинную яму. Полускрытая каменными плитами, она, казалось, дышала, словно какой-то древний циклоп и словно вместо легких были у нее кузнечные мехи.
Макс, Жак и Луи, ставшие уже взрослыми, солдаты в отпуске (шла первая мировая война), но поколебавшись ни на миг, отважно ринулись на поиски новых приключений и, на сей раз во главе с отцом и сопровождаемые все тем же слугою, верным своим Санчо Пансой, отправились к месту находки.
Спелеология не располагала в те времена техническими средствами, какими пользуется в наши дни. И граф, сидя возле колодца, смотрел со сжавшимся сердцем, как его сыновья опускались в глубину, держась за веревки, привязанные ими у края пропасти. Он слышал, как их сапожищи скрипели о стену, опирались на мгновенье о выступ, затем наступала тишина, и вдруг раздавался чей-нибудь ободряющий возглас, который, он знал это, предназначался именно ему, находящемуся наверху, вне всякой опасности. Вот уже стали неразличимы сыновья. Он видел теперь лишь туго натянутые веревки, которые медленно перемещались то в одну, то в другую сторону, и словно становились все тоньше и тоньше, и стонали от усилия, и трепетали, как живые. «Все идет хорошо!» — кричали снизу. А он все смотрел на эти натянутые донельзя веревки и все ожидал, когда они ослабнут, а они, напротив, все более напрягались и, казалось, готовы были отвязаться или лопнуть, словно струны дьявольской гитары, натягиваемые на колки самим ее хозяином. Их было четыре, этих струн. Макс предложил одну, но братья не согласились, опасаясь, что он не сумеет противостать какой-нибудь внезапной опасности, подстерегающей на дне колодца, если никого не будет рядом. И вот появились эти четыре узла, огромные, живые, словно завязанные в зрачках самого графа.
Наконец он понял, что сыновья достигли твердой почвы там, в глубине. Веревки, еще за минуту до этого одушевленные, ослабели и дрогнули еще раз, будто их встряхнули снизу; потом, как омертвелые жилы, слегка сжались, расслабленно вздыбясь на краю колодца, прежде чем застыть в полной неподвижности.
Снизу раздался возглас:
— Красота!
И сразу же графу Бегуэну показалось, что он слышит неверные шаги и неясный гул голосов там, внизу, в галереях, которые он представлял себе так ясно, будто сам пробирался по ним вместе с сыновьями. Но эти звуки становились все глуше и отдаленнее. И под конец из огромной глотки земли не исходило более ничего, кроме ее холодного дыхания, струи воздуха, вырывавшейся неведомо откуда, древней тишины, которая словно никогда и никем не нарушалась. Можно было подумать, что само время уснуло. И сну этому не было конца.
— Так и должно быть… — успокаивал себя Бегуэн, — наверно, галереи очень длинны, а они удалились уже на значительное расстояние.
Он посмотрел на часы. Уже два часа, как нет сыновей. Он зажег еще сигарету и снова вслушался. Ни звука. Вдалеке, на склоне холма, пастух пас овец. «Может ли он помочь чем-нибудь?»
На небе, безмятежно прозрачном, медленно парил коршун. Он описывал широкие круги, озирая окрестность; его проницательный взор бывалого охотника охватывал оттуда, сверху, огромные пространства, широкую и неровную панораму местности, со всеми невидимыми жизнями, копошащимися в складках земли; и время от времени граф видел, как тень огромных крыльев проплывала над колодцем, сливаясь на мгновенье с подымающейся со дна тьмой, и снова показывалась с другой стороны, удаляясь, чтоб сразу вернуться.
Он не раз видел коршунов на своем веку. С самого детства наблюдал он их полет, но ни один из них не пробуждал в нем такого тоскливого чувства, как тот, что парил сейчас над его головою. Из гравюр, украшавших стены его покоев, он больше всего любил ту, что изображала соколиную охоту. И сейчас вдруг вспомнил, что однажды рассказывал Максу, когда тот был еще ребенком и всего боялся, как всадник несет на запястье сокола, потом подымает его высоко-высоко и бросает вниз, на жертву. Почему сейчас этот коршун так напоминает ему охотничьего сокола и одновременно гигантского тропического грифа?
Граф Бегуэн снова взглянул на часы. Прошло более четырех часов. Он зажег последнюю сигарету, смял почти с гневом пустую пачку и отбросил в сторону. Стояла все та же тишина. Веревки были неподвижны — вялые, мертвые. И все та же безмолвная струя воздуха, исходящая из колодца, холодная и сырая, смутно пахнущая плесенью, словно на пути своем заглянула в склеп, задев своим дуновеньем длинные ряды могил. И все тот же коршун в далекой синеве, и тот же покой бесстрастной природы, и тень крыльев, наползающая и отступающая, такая же безмолвная, как все вокруг.
Бегуэн — с широким лицом, усами, маленькой бородкой и в берете, словно сошедший с фотографии того времени — внезапно поднялся:
— Эй, пастух!
Но тот не услышал. Он стоял слишком далеко, занятый своими овцами.
— Эй, парень!
Граф сложил руки воронкой и повторил зов два, три, десять раз:
— Эй, парень!
Но пастух не оборачивался, словно глухой. И тогда, продолжая кричать, Бегуэн побежал к нему по скалистым уступам, через заросли, сквозь высокие травы и стебли дрока, противоборствуя враждебной силе раскаленной земли, ощетинившейся колючками и шипами.
Наконец пастушонок посмотрел в его сторону. Граф яростно замахал ему рукой, подзывая приблизиться.
— Пойди в поместье и попроси фонарь. Если не найдут, пусть достанут где угодно, только побыстрее. Пусть садовник пойдет с тобой. Бегом!
В первый раз пастух стоял так близко к графу Бегуэну и никогда бы не поверил, если б не увидел собственными глазами, что этот недоступный и скупой на слова человек может быть так взволнован.
— А мои овцы? — отозвался он, не двигаясь с места.
Бегуэн закусил губу. До поместья было совсем недалеко, но он не хотел покидать злополучное место.
— С твоими овцами ничего не случится. Иди скорее! Ну же, поторопись! Я тебя щедро вознагражу. И пусть садовник пойдет с тобой, не забудь!
Пастух, оробело глядя в землю, зажав под мышкой палку и крутя в руках берет, все еще стоял неподвижно, в нерешительности. А рядом Бегуэн, чувствуя горечь унижения, отягчившую внезапно обрушившиеся на него невзгоды, едва удерживался, чтоб не избить мальчишку.
— Мои сыновья там, в глубине колодца. Я не знаю, живы они или умерли. Понятно тебе?
— Так они там?
И пастушонок сразу кинулся исполнять поручение. А граф, в полном отчаянии, снова поспешил к колодцу. Все то же безмолвие подымалось, ничем не рушимое, из отверстой земли, сливаясь со звоном в ушах, давно уже мучившим его усталый слух. Толстые веревки, по которым он вместе с садовником намеревался спуститься вниз, свисали все так же безжизненно и праздно, словно канаты на пристани, от которой давным-давно отчалил последний корабль… Уже полчаса прошло с тех пор, как пастух отправился с его поручением, а холмистый склон, где он должен был вот-вот появиться в сопровождении садовника, оставался все так же пустынен. «Они взяли с собой четыре фонаря, и, наверно, в доме не нашлось пятого», — подумал граф, ища объяснение подобной задержке.
