— Вот мы и на месте, доктор, — сказал Эстебан, и они двинулись, проваливаясь в песок, к деревьям на берегу. Залаяла собака, в окне дома, освещенном керосиновой лампой, заметались тени.
С трудом поднявшись по шаткой бамбуковой лестнице, доктор Ласаро оказался в единственной жилой комнате. В нос ударили знакомые по визитам в другие дома запахи — чуждые, вызывавшие отвращение, — кисловатый запах тления, тяжелый дух непроветренного жилья больного. Доктора приветствовал, прошамкав что-то невнятное, старик; в углу под гравюрой девы Марии-заступницы сидела, скорчившись, старуха; растянувшись на циновке, спал мальчишка лет десяти. Жена Эстебана, изможденная и бледная, лежала на полу возле ребенка. Младенец был недвижим, его посиневшее запрокинутое личико сморщилось; казалось, он силится передать людям какую-то древнюю, как мир, истину.
Доктор Ласаро произвел беглый осмотр — кожа сухая, холодная, дыхание неглубокое, сердцебиение частое и неритмичное. Сейчас для доктора существовал только ребенок и его собственный разум, проникавший в больного, как острый хирургический инструмент. Странно, что он еще жив, заключил разум, искорка жизни наперекор всему не гаснет в неподвижном измученном тельце. Доктор был наедине с младенцем, в эти напряженные минуты руки его действовали автоматически: сколько в его практике было подобных случаев! Он призвал на помощь весь свой врачебный опыт, чтоб заставить сердце работать, поддержать угасающую жизнь.
Доктор развернул одеяла, в которые был запеленут младенец, и ввел ему целую ампулу лекарства, снимающего судороги; иголка мягко вошла в худенькое тельце. Потом сломал еще одну ампулу и сделал укол, но ребенок лежал, как деревянный. Доктор Ласаро вытер пот, застилавший глаза, и, удерживая неподвижное тельце одной рукой, попытался другой сделать ребенку искусственное дыхание. Несмотря на все попытки спасти младенца, синюшный цвет его лица стал серым.
Доктор поднялся, распрямил затекшие плечи, ощутив сухость во рту. Свет лампы осветил его бледное худое лицо; он снова почуял спертый воздух комнаты, будто заново увидел нищету. Эстебан перехватил его взгляд, впрочем, сейчас все смотрели на доктора — Бен, стоявший у двери, старик, старуха, жена Эстебана.
— Доктор, — начал Эстебан.
Доктор Ласаро отрицательно покачал головой, неторопливо уложил коробку со шприцами в сумку, застегнул ее. Вдруг он услышал шепот у себя за спиной, какой-то шорох на бамбуковом полу. Доктор обернулся. Бен стоял на коленях перед младенцем. Усталый и отрешенный, доктор с удивлением смотрел, как Бен кропит лоб ребенка водой из скорлупки кокосового ореха. Отец уловил шепотом произнесенные слова: «Во имя отца и сына, святого духа...»
По стенам пробежали тени, огонек замигал, и лампа снова засветилась ровным светом. У реки залаяли собаки. Доктор глянул на часы — было около двенадцати, Бен все еще стоял в нерешительности возле ребенка с кокосовой скорлупкой в руке. Отец кивнул — пора идти.
— Доктор, скажите...—Эстебан схватил доктора за руку.
— Я сделал все, что мог, — ответил доктор. — Слишком поздно. — Он устало, с легкой досадой махнул рукой. Им владело непонятное чувство вины за нищету в комнате, за эту безнадежность. — Я не в силах что-нибудь сделать, Эстебан, — повторил он и подумал с какой-то злостью: бедный ребенок скоро отмучается, будьте благодарны и за это.
Жена Эстебана заплакала, приглушенно всхлипывая, и старуха принялась утешать ее:
— Такова воля господа, дочь моя...
Во дворе Эстебан вложил в руку доктора тщательно сложенные деньги. Мягкие потрепанные бумажки лишь усилили неудовлетворенность от бесполезной поездки.
— Я знаю, что этого мало, доктор, — потупился Эстебан. — Мы бедны, сами видите... Как-нибудь я завезу вам фрукты, цыпленка...
Поздняя луна наконец выплыла на небо, касаясь верхушек деревьев, и в ее бледном свете Эстебан повел их к лодке. Они снова переправились через реку; тускло мерцала рябь на поверхности воды, лунный свет заливал небосклон, и внезапно налетавший ветер стихал в зарослях деревьев на берегу.
— Уж я вам так благодарен, так благодарен, доктор, за вашу доброту, — говорил Эстебан. — Потрудились приехать в такую даль на ночь глядя.
Они вылезли из лодки и остановились в полумраке возле блестящей реки.
— Возвращайся домой, Эстебан, — предложил доктор Ласаро. — Мы сами найдем дорогу, ведь тропинка здесь, наверху? — Он хотел поскорей уйти от этого человека, не слышать его робкого голоса, не видеть нескончаемой муки в его глазах...
— До гроба буду благодарен вам, доктор. И вашему сыну тоже. Благослови вас господь. — То был уже безымянный голос из мрака, голос бедняка, что толпами приходят в город по базарным дням.
— Пошли, Бен.
Они отправились в обратный путь через поле; лунный свет преобразил окружающий пейзаж, придав ему более мягкие, знакомые черты. Деревья в серебряной дымке качались под порывами ветра, жара спала, из глубин неба на землю сошла прохлада. Доктор Ласаро шел размеренным неторопливым шагом. Напряжение этой ночи постепенно ослабло, к нему вернулось безразличное спокойствие. И листочка не упадет, если не будет на то воли божьей... Доктор Ласаро задумчиво посмотрел на небо. А ведь падает... И за что обречен на страдания ребенок? В лунном полумраке под деревьями мирно стрекотали кузнечики.
— Ты окрестил младенца, Бен?
— Да, папа.
Доктор и сам раньше верил в силу святого духа, смывающего первородный грех и открывающего душе врата рая. В памяти сохранились обрывки детских познаний о религии, как хранятся порой в дебрях сознания невероятные и давно позабытые сны.
— Таинство крещения — так это, кажется, называется?
— Да, — ответил Бен. — Я спросил у отца. Младенец был некрещеный.
Они подошли к насыпи, отделявшей поле от дороги, и Бен добавил:
— Родители все ждали, пока он поправится.
Что ж, поступок сына был проявлением доброты. Он говорил о присутствии духа, об убеждениях, но о чем еще? Самые важные уроки ему преподаст жизнь.
Автостанция была закрыта. Горела лишь лампочка под навесом и шаровидная неоновая вывеска. Устойчивый ветер дул теперь в поле, в залитой лунным светом долине. Доктор заметил, что Бен подавил зевок.
— Я сам сяду за руль, — сказал отец.
Зрение у доктора было не такое, как прежде, и он вел машину, слегка наклонившись вперед, крепко сжав руль. Он снова вспотел. Пустынная дорога, поздний час, воспоминания об Эстебане и младенце, который умрет до рассвета в жалкой комнатушке, освещенной керосиновой лампой, вызывали усталость и грусть. Доктор подумал о собственном сыне — о том, которого навсегда утратил.
— Если бы все поступали, как ты, Бен, священники остались бы без работы, — сказал доктор, ища повод для разговора.
Сын сидел рядом, смотрел в другую сторону и молчал.
— Зато теперь ангел помолится за тебя в небе, — поддразнивая сына, продолжал доктор Ласаро; ему хотелось добиться легкости в общении с сыном. — А что, если б ты не окрестил младенца, и он умер? Что бы тогда случилось?
— Он бы не увидел бога, — отозвался Бен.
— Разве это справедливо? — Доктор задал вопрос как загадку—легкую, но с подвохом.—Только потому, что он...
— Может быть, господь воздал бы ему иначе, я не знаю, но церковь учит...
Отец чувствовал, что сын ищет всеобъемлющий ответ. Церковь учит... Церковь говорит... Господь наш Иисус Христос... Приобщение святых тайн... Доктор Ласаро поймал себя на том, что у него вызывает любопытство этот мир новен46 и свечей, где хлеб и вино превращаются в тело и кровь господню, где детям является женщина, от которой исходит свет, где смертные толкуют о бессмертии, о явлении бога, о воскрешении мертвых к судному дню. Доктор чувствовал себя изгнанником в мире религии и не жалел об этом: ни его обычаи, ни даже география не привлекали доктора Ласаро. Но сейчас в машине, врезаясь в ночную тьму, он ощущал смутное разочарование, теснение в груди, будто его лишили какой-то неведомой радости.
Из-за холма навстречу им с ревом выскочил автобус, его фары ослепили доктора; он невольно затормозил и прижался к краю дороги. Машину накрыло облаком пыли.
Стекло со стороны водителя было опущено, и пыль заполнила машину — густой колючий порошок. Доктор не успел закрыть лицо руками и едва не задохнулся — кашлял, тер глаза. В свете фар он видел, как пыль постепенно оседала, и, когда видимость стала хорошей, доктор, сглотнув пыль, снова выехал на дорогу; руки у него затекли и ныли от боли. Последние полмили до города он ехал молча, раздражал песок, хрустевший на зубах. Пустое шоссе стремительно разворачивалось перед ними.
Они въехали в спящий городок, промчались по пустынным улицам, мимо обезлюдевшей рыночной площади, освещенной луной, мимо тесно прижавшихся друг к другу домишек, так хорошо знакомых доктору Ласаро. Сколько раз возвращался он вот так же ночью по притихшему городу, оттуда, где только что распрощался с жизнью человек или же закричал принятый доктором младенец, и мысль о постоянном движении, перемене, о днях, бегущих своей чередой и приближающих великое откровение, снова тронула душу, хоть он и не смог выразить ее в словах. Он сделал последний поворот и въехал на посыпанную гравием подъездную дорожку к гаражу. Бен закрыл ворота. Доктор Ласаро некоторое время сидел в машине молча, давая отдых усталым глазам, ощущая мерное биение сердца и вдыхая запах пыли, которой пропитались и кожа, и одежда. Потом, обойдя душевую, вошел во двор, где его ждал Бен.
