Они сидели за кухонным столом, говорили о прежних временах и о сегодняшнем случае. Но разговоры об утопленнике перестали действовать на Марцелу. Она чувствовала себя гораздо лучше, чем днем. Штефан походил на бывалого капитана океанского лайнера и поминутно галантно обращался к Марцеле. И только когда он завел речь о том, что следовало бы сделать тому парню, чтобы выплыть наверх, когда он пошел под воду, Марцеле снова стало не по себе. «Нечего советовать мертвым», — думала она, и ей было стыдно за живых, которые всегда умнее тех, кто умер, хотя бы потому, что они-то живы и последнее слово за ними.
Жена Штефана все реже выносила гостям на веранде бутылки с пивом, народу заметно поубавилось. Гул голосов стихал. Дачники потянулись в поселок ужинать. В открытое окно ветер приносил ароматы летнего вечера и шевелил листья ольхи, растущей под самым распахнутым окном. В просветах листвы виднелся пляж, освещенный косыми лучами солнца. Пока они тут пили и разговаривали, пляж почти совсем обезлюдел.
— Пустили бы по воде буханку хлеба с зажженной свечой, наверняка нашли бы Вагнера, — бросила от плиты жена Штефана.
— Ну да, — усмехнулся Штефан, — он уже где-нибудь в реке. Если кого глубинным течением потащит, того мигом в реку унесет.
Ярин и Марцела остались ужинать. Они задержались и после ужина, когда дачники снова начали собираться на веранде, чтобы перекинуться в картишки. На веранде и на кухне опять пили пиво и водку. У Марцелы снова стало легко на душе. К чему мучиться, все равно от судьбы не уйдешь!
Прощаясь с хозяевами, Марцела улыбалась. Она одарила улыбкой даже паромщика, который завернул на веранду выпить пива и глядел на Марцелу широко раскрытыми глазами. Марцела готова была улыбаться всему миру.
Ярин тоже забыл, что всего несколько часов назад объявил Марцеле войну. Они возвращались к машине, держась за руки.
Позже, когда Марцела лежала на изобретенном Ярином ложе, смотрела в темный потолок «татры», на мгновение возник перед ней неясный призрак того, кого там, в реке, уносило сейчас течением дальше и дальше… Она закрыла глаза. Во тьме слышалось только легкое шуршанье занавесок — Ярин занавешивал окна, — его дыхание, и затем Марцела почувствовала прикосновение его пальцев, они шарили по ее телу, будто открывая неведомые и полные опасностей земли.
Какая глупость, подумала она. Умереть ни с того ни с сего…
Какое уж там постоянство, — ты возражал, —
не видал я,
как может быть постоянным мужчина,
и женщина — быть постоянной?
И вёдро сменяется ливнем, и зной — холодами.
Не верил… Неужто забыл ты свой край?
Он тот же — и в солнце, и в дождь. Или небо?
Что значит какая-то туча?
Есть постоянство и средь изменений,
верность, присущая дереву,
когда от почки к цветку, от цветка до плода
и в созревших плодах оно остается собою.
Мы проносим свое постоянство, как пламя — свеча,
мы меняемся, мы убываем, но свет
наш погаснет лишь с нами.
Она лежала на спине в широкой деревенской кровати, беззащитная против густой теплой тьмы, рождавшей какие-то особенные, идущие из всех углов запахи, горьковатые и сладкие; такие запахи словно по какому-то заклятью впитались в стены деревенских строений; они сохраняются, даже когда дом сносят, и долго еще витают над развалинами, постепенно превращаясь в аромат черной бузины.
Она лежала с закрытыми глазами; ей очень хотелось сбросить перину, но она не решалась. Под периной было жарко, но она ее защищала. Женщина не доверяла темноте, и хорошо было отгородиться от нее этой пуховой преградой.
Оба окна, выходившие на деревенскую площадь, она затворила, как только вошла в комнату: боялась, как бы кто не залез. Душная августовская ночь тяжко наваливалась на рассохшуюся кровлю избы, дерево слабо потрескивало и поскрипывало.
Она натянула перину до подбородка.
Неприятно было лежать в темноте и теплом смраде, поднимавшемся в наглухо запертой горнице к низкому потолку. И все же она была довольна, что поступила, как просил Штепан. Он давно задумал съездить к родственникам — она не могла ему отказать. Приятно, что ему не хочется с ней расставаться. Но сегодня Штепану не следовало уходить, да что поделаешь? Ей даже понравилось, что Штепана позвали на помощь. Значит, уважают, он нужен. Штепан обещал скоро вернуться. И вот его все нет.
Сначала она думала дождаться его, да очень захотелось спать. Ждать было трудно, потому что ее клонило в сон, а заснуть она не могла, потому что очень уж этого хотела. В таком состоянии между сном и бодрствованием перед ней вдруг возникло лицо Ондры.
Время, прожитое с Ондрой, она вспоминала теперь как историю, когда-то прочитанную в книге. С каждым воспоминанием что-то забывалось, и надо было додумывать, а иногда и придумывать, что унесли эти годы. Придумывать дом ей не надо было, она помнила одноэтажное строение, комнату, выделенную им матерью Ондры, и пристройку. Сюда он привел ее прямо из ресторана, где у них был свадебный ужин. Она вышла за Ондру, когда ей было девятнадцать, слегка обиженная тем, что пять ее одноклассниц успели выйти замуж раньше.
Она пыталась восстановить в памяти, кто же тогда сидел за свадебным столом. Тут ее воспоминания словно засохли и начали крошиться. Конечно, ее родители, мать Ондры, какие-то девушки из конторы, ну и парни из цеха окраски автомобилей, где работал Ондра. Лиц она не помнила, это было несущественно. Играл проигрыватель, но никто не пел. Родители разговаривали с матерью Ондры о вещах, не относящихся к свадьбе. Все напоминало случайную встречу знакомых в ресторане, а никак не свадьбу. Когда она была еще девчонкой, то представляла свою свадьбу совершенно иначе. Торжественный день! А вышло — случайная встреча довольно молчаливых гостей у накрытого стола.
Ондра вообще не отличался разговорчивостью. Это было странно и притягательно. Он умел молчать. В том возрасте, когда молодые люди говорят обо всем без умолку, словно все уже познали, Ондра молчал. И этим вызывал доверие.
На улице перед домом кто-то завел мотоцикл. Треск мотора доносился в комнату словно из-под воды. Потом звук мотора стал удаляться, будто кто-то все выше и выше поднимал мотоцикл. Бензиновая вонь назойливо просочилась через плохо подогнанные оконные рамы и на минуту поколебала застоявшиеся запахи дерева, сырости и трав.
Со свадебного ужина шли пешком, домик Ондровой матери был рядом, только за угол завернуть. Она отперла дверь. Сени были насыщены бензиновыми парами. Ондра вечно копался в мотоцикле: никак не мог его собрать. Мотоцикл стоял в углу сеней, словно хромой зверь, роняя бензиновые и масляные слезы на заботливо подостланные тряпки.
Штепан никогда не потерпел бы подобного беспорядка — в этом она была убеждена. Штепан знал границы, о которых Ондра понятия не имел. Восстанавливая в памяти лицо Ондры, она вдруг поняла, что некоторые черты уже стерлись и ей приходится восполнять их воображением. Обломки, которые она подклеивала к его попорченному временем облику, во всем отличались от тех, которые она находила в лице Штепана. Ей казалось, что лицо Ондры собрано из разных обрезков, оставшихся после создания безупречно выточенных черт Штепана.
— Эва, что ты делаешь? — спросил Ондра, когда они в тот вечер вошли в комнату и она повернула ключ в двери.
— Запираю.
— Зачем?
Она подыскивала слова, желая объяснить ему, что, запирая дверь, она окончательно отделяет его от матери, от прошлого, от всего остального мира. И догадывалась, что Ондра не поймет. Со Штепаном было совершенно иначе. Штепан не спрашивал, он все умел объяснить сам.
А Ондра смотрел на нее, ничего не понимая.
— Ты так на меня смотришь, будто я тебя похитила, — рассмеялась Эва.
Ондра молча распахнул окно в летнюю ночь. Свет вырвался из темноты во двор, в сад, осветив свежевыбеленную пристройку. Ту самую.
Она протянула руку к выключателю и погасила свет. Две трети окна заслоняла пристройка, в оставшемся прямоугольнике плыли звезды. Тогда она видела только звезды.
Ондра не понимал лирики.
— Ты всегда будешь со мной, — сказала Эва. И говорила это совершенно серьезно. Тогда…
Ондра кивнул.
А через какой-нибудь месяц все изменилось, год спустя — еще больше, а через пару лет все и вовсе стало иным. Строго говоря, она искала не мужа, а счастье. Счастье, которое мог дать ей муж. Об этом она мечтала, об этом же когда-то мечтали и ее одноклассницы.
Штепан совершенно не такой, как Ондра. Да и Ондра вначале не был таким, каким стал потом.
Сначала с Ондрой было неплохо. После работы он самой короткой дорогой возвращался домой. И прежде всего заходил в пристройку. Он был прямо-таки помешан на этом.
