В данном случае всего важнее свидетельство самой Марии-Луизы, в её письмах, адресованных к наиболее интимным её подругам, графиням Колоредо и Кренневилль.
По числам и отрывкам из её писем видно, что мнение императрицы не менялось во все время пребывания её с императором:
«1 января 1811 г.
… Не могу придумать лучшего для вас пожелания, как пожелание вам такого же счастья, каково мое… Вы можете себе представить, что у нас нет недостатка в удовольствиях в таком большом городе, как Париж, но для меня всего приятнее те минуты, какие я провожу с императором».
«Сен-Клу, 1 октября 1812 г.
… И вы можете себе представить то горе, какое причиняет мне отсутствие императора. Оно утолится лишь с его возвращением. Я терзаюсь и тревожусь беспрестанно. Один день без писем может принести меня в отчаяние, а когда я получаю письмо, то утешаюсь всего на несколько часов…»
«Сен-Клу, 22 июля 1813 г.
… Написала бы вам собственноручно, если бы не готовилась к отъезду в Майнц, где свижусь с императором. Не говорю вам о моей радости, вы сами легко ее себе представите…»
В это время Марию-Луизу не стесняли никакие обязательства. Напротив того, в её интересах было выставить напоказ враждебные чувства, которыми единственно она могла извинить недостоинство своего поведения: она была тогда в связи с Адамом Адальбертомь, графом де-Нейпперг, скромным австрийским генералом, состоявшим её любовником с 1814 года. Единственное достоинство этого генерала заключалось в черной повязке, прикрывавшей впадину, объяснявшуюся отсутствием левого его глаза. Прибавим, что от этой связи у неё был сын задолго до смерти императора. И вот, когда эта великая новость стала распространяться по Европе, Мария-Луиза писала:
«Император Наполеон не только не обращался со мной дурно, как все полагают, а напротив, всегда оказывал мне всякое внимание…»
Не будем останавливаться на вставках, в том же письме, в роде: «У меня никогда не было горячего чувства к Наполеону». Чем объясняется это опровержение, вплетаемое ею во всякое письмо, в 1821 году, если не пощадой Нейпперга, всеконечно, ревновавшего ее в Наполеону?
Выражения нежной привязанности, которыми Наполеон не переставал осыпать свою вторую супругу, желая во что бы то ни стало сделать ее счастливой, – не подлежат никакому сомнению: друзья и враги в своих мемуарах открыто свидетельствуют о них.
«При дворе и в городе, – по словам Фуше, – дано было распоряжение угождать молодой императрице, которая безраздельно заполонила Наполеона; с её стороны это было даже нечто в роде ребячества…».
«Императрица Мария-Луиза, молодая и незначительная супруга Наполеона, – говорит другой очевидец, – была предметом горячих его забот. Счастливый император не сводил с неё влюбленных взоров. Видно было, что он с гордостью желал показать ее всем и повсюду…».
«Император, – говорит де-Шампаньи, – был лучшим мужем в мире: невозможно относиться в жене с большей заботливостью, с более тонким и великодушным вниманием, чем он…».
С удовольствием констатировал он факт, что жена его была экономна, чего никогда не мог он добиться от Жозефины. По поводу чрезмерных трат последней, полтора года спустя после развода, в одном из писем в Мольену, император проводит параллель, в пользу второй своей жены:
«…Императрица Луиза располагает тысячью экю. Она никогда не тратит этой суммы. Она расплачивается по своим расходам каждую неделю, в случае необходимости, лишает себя туалетов и подвергает себя лишениям, чтобы не иметь долгов…»
При наступлении Нового года, император, желая сделать денежный подарок Марии-Луизе, спросил ее, ее намерена ли она подарить что-нибудь своим сестрам. Она ответила, что думала уже о том и заказала несколько драгоценных вещей на сумму около двадцати пяти тысяч франков. Он нашел это несколько недостаточным. Но она возразила, что сестры её не так избалованы, как она, и что им эти подарки покажутся великолепными. Тогда император сказал ей, что хочет подарить ей на Новый год двадцать пять тысяч франков. Затем он передумал и обещал ей пятьдесят тысяч франков. В конце концов императрице передали от него сто тысяч франков.
Никогда не стремился Наполеон к тому, чтобы к семейной жизни применять свой непоколебимый авторитет, согласно обычным его биографам, столь присущий его характеру. Он знал, что добрые супружества создаются из взаимных уступок, и, во избежание пререканий, охотно подчинялся тому, что не все приказания его исполнялись, даже перед персоналом его двора.
«Осенью, после свадьбы императора, – свидетельствует генеральша Дюран, – двор некоторое время проводил в Фонтенебло. Повсюду топили, исключая покоев императрицы. Привыкнув к печам, она уверяла, что камин ее беспокоит. Однажды император приехал в ней на несколько дней. Выходя, он жаловался на холод и приказал дежурной фрейлине велеть затопить. Когда император уехал, императрица запретила топить. Дежурной фрейлиной была в тот день m-lle Рабюссон, молодая особа, только что вышедшая из Эвуана, очень откровенная и прямая. Император вернулся два часа спустя и спросил, почему не исполнили его приказания.
– Ваше Величество, – отвечала фрейлина: – императрица не желает, чтобы топили. Она у себя, и я обязана ей повиноваться.
Император очень смеялся над этим ответом и, вернувшись в себе, сказал находившемуся у него маршалу Дюроку:
– Знаете ли, что мне сказали у императрицы? Что я там не у себя и что мне там не затопят камина.
Ответ этот забавлял двор в течение нескольких дней».
Конечно, можно бы допустить, что все эти любезности не что иное, как придворные сплетни, но они подтверждаются другими фактами, аналогичными по своему характеру, которые свидетельствуют о многократных случаях проявления нерешительности и слабой воли Наполеона в его семейной жизни.
Мария-Луиза не без основания могла сказать австрийскому посланнику: «я не боюсь Наполеона, но я начинаю думать, что он боится меня».
Просто поразительно, как император некоторым образом унижался до того, что обратился раз с просьбой к иностранцу, чтобы тот сделал Марии-Луизе замечание на счет её поведения. Предоставим князю Меттерниху рассказать об этом любопытном инциденте.
«Летом 1810 года Наполеон, вставши с постели, как-то задержал меня в Сен-Клу. Когда мы остались одни, он сказал мне довольно смущенным тоном, что я могу оказать ему услугу.
Дело касается императрицы, она молода, неопытна и не знает еще нравов этой страны, ни характера французов.
Я приставил в ней княгиню Монтебелло. Это именно то, что ей требуется, но княгиня поступает иногда легкомысленно. Вчера, например, гуляя с императрицей по парку, она представила ей одного из своих кузенов. Императрица разговаривала с ним и была в данном случае не права. Если она допустит, чтобы ей представляли молодых людей, разных дальних кузенов, она скоро сделается добычей интриганов. Во Франции у всякого всегда найдется просьба о какой-нибудь милости. Императрица попадет в осадное положение, а, между тем, не располагая возможностью удовлетворять просьбы, она будет подвергаться тысяче неприятностей.
Я сказал Наполеону, что разделяю его взгляд на это дело, только не понимаю хорошенько мотива, побудившего его сделать мне это дружеское сообщение.
– Дело в том, – ответил мне Наполеон, – что я желал бы, чтобы вы поговорили по этому поводу с императрицей.
Я выразил ему свое удивление, почему он не хочет сделать это сам.
– Совет этот, – сказал я ему, – прекрасен, разумен, и императрица обладает слишком прямым умом, чтобы не оценить его.
– Я предпочитаю, – перебил он меня, – чтобы вы взяли на себя это поручение. Императрица молода и может подумать, что это мои причуды, как мужа. Вы же министр её отца и друг её детства: ваши слова произведут на нее сильнейшее впечатление, чем то, что я бы мог ей сказать».
Тот же характер носят на себе несколько строк, написанных рукой Наполеона; в них точно также обнаруживается тревожная осторожность, какою окружал он особу императрицы. Строки эти адресованы к начальнику главной полиции:
«Бюллетень „Gazette de France“ переполнен сегодня смешными подробностями на счет императрицы. Дайте хороший нагоняй автору этой статьи. Он говорит о чижике, о маленькой собачке, изобретенных немецкой глупостью и перенесенных во Францию. Редакторы наших газет порядочное дурачье».
Невозможно описать радость Наполеона, когда три месяца спустя после свадьбы, императрица почувствовала первые симптомы беременности. Счастье это достигло своего апогея, когда она разрешилась сыном.
Какой дивный сон! Воспитанник военной школы, голодавший артиллерист теперь становился основателен династии, призванной управлять обширнейшей империей в Европе, и наследник его оказывался внуком монарха.
