Антон закрывает глаза и смолкает. Только тихо шевелятся пальцы его рук. Так проходят минута, две, три. Воспоминания закончены. Антон с горечью заключает:
– Недаром все старые товарищи умерли: Стенин, Маслов, Домнин, Гришанин, брат Герасим, один из Гришиных и еще многие. Трудно мне, Алексеич. Видишь сам, чем я стал… Обуза для семьи, ненужный человек. Пора и мне умирать. Выбыл из строя…
– Что ты, Антон, брось такие мысли! Посмотри, как тебя любят, каким уважением ты пользуешься. Может быть, еще и выздоровеешь. Наука идет вперед, улучшаются условия жизни. Такие люди, как ты, воспитывают других своим примером…
Я говорю, и у меня изнутри, к самому сердцу подкатывается клубок горечи и гнева…
Проклятое самодержавие! Ты душило народ голодом и насилиями, ты обрекало на расстрелы и виселицы, убивало, изощренными пытками в застенках, но мы уничтожили тебя и, сметая твой прах, мы будем воспитывать поколения в пламенной ненависти к черному прошлому и в светлой любви к загоревшемуся над миром солнцу социализма.
* * *
И вот эпилог.
Настоящий очерк был написан вчерне вскоре после свидания с Антоном. В конце 1930 или начале 1931 года я сговорился с К. С. Еремеевым относительно помещения этого очерка в журнале «Красная нива».
И вот зимою 1931 года случайно встречаюсь в Москве с одним из Гришиных. Моим первым вопросом было:
– Как Антон?
Гришин безнадежно махнул рукой.
– Плохо!
И Гришин рассказал печальную повесть…
За последнее время физические мучения Антона увеличились, болезнь усилилась настолько, что он совершенно не мог обходиться без посторонней помощи. И вот он попросил подвесить к кольцу на потолке веревочные вожжи, чтоб в случаях надобности приподниматься при помощи собственных рук, не беспокоя близких. Просьбу исполнили. А в одну из мучительных ночей Антон повесился на вожжах.
Я был совершенно ошеломлен, никак не мог принять ни сердцем, ни мыслью этого поразительного факта, не вязавшегося никак с моими представлениями об Антоне. Происшедшее казалось мне невероятным, невозможным. Все, что я написал об Антоне и еще хотел написать, теперь, мне казалось, потеряло всякий смысл, стало ненужным.
Эх, Антон!.. Как мог ты, старый революционер, энтузиаст, как мог решиться на такое неоправданное в отношении себя и других дело?
Я ходил как человек, потерявший Ариаднину нить в лабиринте своих художественных образов и исканий. Думал: «Надо съездить на место, выяснить подробности».
И в то же время я сомневался. Что дадут мне детали, когда непонятно самое главное?..
Потом однажды после разговора об Антоне с его товарищем-партийцем Иваном Капиным мне пришла мысль: а ведь Антон остался бы жив, если бы он был партийцем… Я почувствовал, что в этой мысли заключается большая доля правды, вспомнил его слова: «Не выколосилась моя жизнь».
И вот потом, читая об орденоносце писателе Николае Островском, я ясно представил то, что творчески искал так долго.
Да, это несомненно. Если бы Антон был в партии, он остался бы жив. Я говорю не о формальной принадлежности к партии, а о глубоком проникновении, глубоком освоении партийного мировоззрения.
Николай Островский! Он также испытал тяжелые моменты мучительных переживаний… И в лице героя Павла Корчагина, пораженного слепотой, невольно думал:
«Если действительно нет больше возможности продвижения вперед, если все, что проделано для возврата к работе, слепота зачеркнула и вернуться в строй уже невозможно, – нужно кончать».
Но Островский нашел в себе силы спросить:
«Все ли сделал ты, чтоб вырваться из железного кольца, чтоб вернуться в строй, сделать свою жизнь полезной?»
Николай Островский – достойный и лучший член пролетарской семьи, он закаленный боец комсомола.
А Антон?
Антон вышел из крестьян, он порождение мелкобуржуазной стихии. И у него не хватило сил преодолеть эту стихию. А одновременно с тем сама окружающая его среда была еще не настолько организованна, чтоб поддержать его.
Вот разгадка самовольного ухода Антона из жизни.
Смерть Антона ужасна.
Смерть Николая Островского величественно трагична. Миллионы граждан нашей страны ощутили в своем сердце любовь, скорбь и почтение к безвременно сгоревшему герою, сотни тысяч прошли в траурном зале Дома писателей мимо гроба, утопавшего в цветах и венках, чтоб запечатлеть в своей памяти на всю жизнь величественно строгое лицо, с глубокими затененными впадинами навеки закрытых глаз.
Две жизни – две смерти. Они различны, но пусть над трупами товарищей горит пламенная ненависть к гнету прошлого, к белогвардейцам, фашистам, врагам социализма, – и растет светлая вдохновляющая любовь к величию настоящего, к победам нашей социалистической родины.
...
Примечания
1
В. И. Ленин, Сочинения, том 17, стр. 94–95. (Прим. ред.)
