Сергей Юрьенен
Зимний цирк
– Бонжур, месье!
Взрослые формы, невинное лицо. Зеленое пальто с поднятым воротником. Рукой в перчатках с обрезанными пальцами блондинка придерживала под мышкой перетянутые сыромятным ремешком учебники.
– Я сестра Кристель.
– Бонжур, мадемуазель.
– Кристель у вас?
Я открыл дверь детской. Полный бардак. Электронные игрушки посреди смятых и сползших на пол черных простыней, которые дочь забрала у нас, воспользовавшись паузой в супружеских отношениях. Серый свет дня антрацитово поблескивал на этом предположительно эротическом сатине, частично уже продранном, а вокруг огромной кровати царил свирепый беспорядок. Черные соломинки в бутылках из-под кока-колы. Все навалом. Не знаю, что получится из этой дочери, подумал раздраженно я и тут же вспомнил, что обещал повести ее в Cirque d’Hiver.*
Из-за моей спины мадемуазель заглядывала в детскую.
– Нет их, – сказал я. – Собаки, кстати, тоже.
– Пошли ее прогулять?
– Надеюсь.
– Модная у вас собака. Скоч-террьер?
– Угу.
– Его ведь Шогун зовут?
Я взглянул с удивлением:
– Шогун.
– Имя необычное.
– Японское.
Со вздохом она оглянулась. Дом был средневековый, как и весь квартал. Потолки высоченные, комнаты небольшие. Книги на стеллаже, сработанном мной из винных ящиков. Вьетнамская ваза на мраморной полке в углу, под ней радиатор. Овальный столик, диванные подушки, этажерка. Высокое окно выходило во внутренний дворик. Там кружились хлопья снега.
– Можно я подожду?
Я пожал плечами. Перетянутые учебники легли на край стола, зеленое пальто на спинку стула. Пахнуло ученицей, отбывшей день в лицее, – и не первой в классе.
Перчатки с обрезанными пальцами мадемуазель решила не снимать. Так и вошла за мной на кухню.
– Вы работаете?
На столе гудела электрическая пишущая машина, прерванная на полуфразе.
– Пытаюсь, – взял кастрюльку, налил воды. – Кофе?
– Спасибо. Если можно, чай.
– Чай… – Распахнул дверцы навесного шкафчика. – Можно и чай.
От непрерывного рокота машины мадемуазель сидела присмиревши. Я поставил перед ней фарфоровую чашку и щелкнул выключателем. Стало тихо. За окном на фоне серых стен кружился снег. Я распечатал пачку сигарет, и, помедлив, выбрал все же предложить.
– Спасибо, – отказалась мадемуазель. – Кристель говорит, месье все время пишет…
Крышу пристройки во дворе занесло добела. Я согрелся глотком кофе, зажег сигарету, затянулся, после чего ответил столь же неопределенно:
– Жизнь у меня такая.
– А что месье пишет?
– Месье пишет роман.
– Вы писатель?
Я кивнул.
– Но это очень интересно. Наверное… – Она покосилась на мою машину, на пластиковые наушники, положенные поверх исписанных страниц с высохшими полукружьями, столь вдохновлявшими когда-то Робб-Грийе. Впрочем, не от вина. Кофейные.
Серые глаза поднялись:
– Это ведь не по-французски?
– По-русски.
Неизвестно почему мадемуазель вдруг загорелась.
– Вы русский?
Я качнул головой.
– Невероятно! Русский француз? То есть, я имею в виду… Вы русский из Парижа?
– Нет.
– А откуда?
– Из Москвы.
– Моску-у… – Выпяченные губки приоткрылись, глаза затуманились. – Это в России?
– Да.
– Ах! Месье такой счастливый.
Особенных причин для счастья не имея, я хмыкнул, и она поспешила мотивировать:
– Пишете романы, были в других странах… – Выражение восторга тут же сменилось грустью. – А я, кроме Парижа, нигде еще не была.
Я решил взять реванш в смысле осведомленности:
– Даже в Италии?
Она взглянула испытующе: что, мол, еще тут наболтала вам сестрица?
– Вы думаете, мой отец тоже итальянец? Нет. Итальянец только у Кристель. Я от француза, который умер. И в Италии, конечно, не была. Кристель, между прочим, тоже.
– Все еще впереди.
– Мне уже скоро пятнадцать, – возразила мадемуазель. – Можно у вас попросить сигарету?
Митенки (вспомнил я родное слово) были замшевые, ногти покрыты зеленым лаком. Я дал ей прикурить. Губы были – два бледных лепестка. Затянувшись сигаретой, она снова настроилась на мечтательный лад:
– Москва… Какая она?
– Вон, – кивнул я на белую крышу пристройки. – Ничего особенного. В Москве ваши ровесницы считают, что повезло, скорее, вам. Париж, мадемуазель… Как вас зовут?
– Эме.
– Париж, Эме, это ведь целый мир.
– Да ну…
– Но это ведь так?
– Здесь ничего не происходит.
– Ну, как же, – воскликнул я. Поскольку только этим, отдельно взятым утром купил газету, увидев заголовок про ограбление банка в нашем квартале – причем, как раз на рю, где живет она с Кристель и матерью-уборщицей.
Эме про это ничего не знала. Но слушала снисходительно. Событие, похоже, было не из тех, которые могли бы взволновать мадемуазель – несмотря на то, что я добавил про тоннель, прорытый злоумышленниками под улицей Пастурель – по-средневековому узкой и со старинными плитами, в которые врезаны мраморные силуэты такс на стрелах, с деликатным эстетизмом былых времен указующих, что испражняться собакам надлежит за пределами тротуара.
– Я всегда считала, что квартал у нас плохой.
– Возможно, не самый лучший. Но нельзя сказать, что ничего не происходит.
– Я имела в виду не это…
– Понимаю, – сказал я, отчего Эме несколько смутилась и взяла со стола мои наушники, приобретенные в лавке армейских излишков.
– Это чтобы слушать музыку?
– Нет. Это – чтобы не слышать ничего. – Приковав к себе внимание, я добавил, что иногда завязываю себе глаза. Да. Черной сатиновой лентой.
– Когда пишете?
– Угу.
– Но как же тогда вы пишете?
– Вслепую.
– Невероятно! – Она подперла щеку рукой с сигаретой и устремила на меня туманный взгляд. – Внутри у вас, наверно, столько происходит…
Не отрицая, я поднял брови.
– Вы в разводе?
– С какой же стати? – удивился я.
– О, пардон. Мадам на работе?
– На работе.
– Скоро вернется, значит.
– Вряд ли. На этой неделе мадам работает в Лотарингии.
– Это где-то на севере?
– Да.
– Видите? – Сокрушенный вздох. – Я даже Францию не знаю. Только Париж. Да и то… Эйфелева башня? Всю жизнь вижу, а не поднималась.
– Я тоже, – утешил я.
– Давно вы в Париже?
– Четыре года.
– Видите? А я здесь родилась. Может быть, это я такая? Никуда не хожу, всего боюсь. В отличие от моей сестры, которая шляется Бог знает где. На рю Сан-Дени была, вы представляете? Вы знаете, что такое рю Сан-Дени?
Я знал, конечно.
– И что вы думаете? Проститутки очень ей понравились. Теперь она мечтает стать проституткой, когда вырастет.
Мне Кристель, скорее, нравилась. Такой Гаврош. Правда, не очень адекватный. В саду Тюильри, засмотревшись на мальчиков, пускающих кораблики, упала в фонтан, и мы везли ее на такси – дрожащую в кое-как выжатом платье под моей кожаной курткой…
– Ничего не значит, – взял я под защиту ее сестру. – Фантазм. У кого не бывает.
– В девять лет? Нет, месье. У вас такая хорошая семья. На вашем месте я бы не очень поощряла дружбу вашей дочери… Скажите, у вас есть горячая вода?
– Есть вроде.
– Хотите, я посуду вам помою? А вы себе пишите и не обращайте на меня внимания.
Посуду я мадемуазель не уступил, поскольку привык за мытьем обдумывать сюжетные ходы.
Она деликатно затушила сигарету и потрогала свои волосы.
– Колонка у нас сломалась.
– Вот как?
– Ага. На грани взрыва.
Пепельные волосы мадемуазель, действительно, были грязноваты, и, глядя на меня, она, возможно, ждала предложения воспользоваться нашей ванной, куда вход за моей спиной был приоткрыт. Но я молчал. Ванна на львиных лапах была огромной, наполнялась медленно. Раздевшись, она бы околела под четырехметровым потолком, поскольку там, как комната – с окном во дворик и выходом на какую-то черную лестницу. Тайным. Им пользовались во время оккупации, но замок с тех пор не заржавел, что хозяин квартиры, месье Шнайдер, демонстрировал нам с женой без тени юмора: “Очень удобно в случае гестапо”.
– О чем вы задумались, месье?
Глядя на огонь своей сигареты, я заикнулся насчет les bains publiques* , но она возмутилась одному предположению:
– Месье! Но там же…
Даже порозовела. Пауза длилась, и в конце концов, допив остывший чай, мадемуазель Эме поднялась и обтянула новорожденные грудки свитерком:
– Оревуар, месье!
Сбежала по деревянной лестнице, и шаги заглохли в снегу, который за окном пошел гуще и одновременно начал таять.
Машина моя гудела, но прерванной фразы я не мог закончить.
Сапоги промокли сразу.
В свете зеленого креста аптеки перешел улицу, свернул на рю Сант-Анж. За поворотом налево – на рю Бретань – был небольшой “Призюник”, миниатюрный такой супермарше. Входя туда, не заметил свою дочь, которую увидел, только когда обогнул продуктовые стеллажи и, держа блок пива за прочные дырки в картонной упаковке, занял очередь в кассу. Дочь моя работала. Отороченная серым мехом дубленка, которую привез ей из Баварии, была расстегнута, медно-рыжие волосы отлетали. Трудилась на пару с Кристель. Подруги набивали продуктами пластиковые мешки и подавали клиентуре. Будучи мартиниканкой с добрым сердцем, кассирша не возражала. Умиляясь столь раннему проявлению предприимчивости, клиенты давали им по франку, которыми карманы девочек были уже набиты: “Мерси, мадам! Мерси, месье!”
