Ион Друцэ
Разговор о погоде
Она приехала ночью, часа в три. Хотела тихонько войти, но дверь была заперта. Подошла к окну, постучала несколько раз, но никто не откликнулся. Подождала немного и позвала детским, обиженным голосом:
— Отец!
Было странно. За все четыре года, с тех пор, как стала приезжать к родителям в гости, она никогда не стучалась. Отец ее ждал всегда. Он спал очень чутким, заячьим сном. Он узнавал ее по тому, как она открывала калитку, узнавал по звуку шагов, и когда бы она ни приехала, дверь была уже открыта, на пороге стоял отец, улыбаясь в темноте, вместе со своей старой и светлой шуткой:
— Сама нашла дом или люди показали?
Девушка еще раз постучала, еще раз позвала отца, но Икима невозможно было добудиться. Аника, его жена, крикнула в темноте:
— Иким, а Иким!
Тихо в доме. Встревоженная Аника выпрыгнула из своей постели, подошла к деревянной лавке в углу, на которой лег Иким вечером. Он лежал на спине с открытыми глазами. Медленно грыз ту же былинку, с которой вернулся вчера из каменоломни.
— Слышь, Иким?
Былинка задумчиво качнулась, но Иким, казалось, ничего не слышал. Аника вздохнула, вышла и открыла дверь. Усталое девичье дыхание и нежный запах духов наполнили комнату. Два огромных чемодана, с которыми уехала она когда-то из дома, затеяли в темноте свару со столом, со стульями. В двух словах девушка высказала всю свою радость, всю свою горечь, всю свою надежду:
— Добрый вечер!
Ответила только мать:
— Добрый.
Обе некоторое время помолчали, опасливо поглядывая в угол, где лежал Иким и грыз свою былинку. Долго продолжалось это молчание, затем оно стало просто невыносимым. Девушка, всхлипнув, взяла свои чемоданы и повернула обратно к той двери, через которую вошла, но бедная Аника не смогла бы этого пережить. Сказала теплым, обнадеживающим голосом:
— Пойди в ту комнату и приляг. Дай я понесу сундуки эти.
Скрипнула лавка, но они храбро бросились в темноту и, благополучно проскочив мимо, исчезли в соседней комнате. Шептались в темноте:
— Не холодно будет под одним одеялом?
— Нет.
— Две подушки положить или одну?
— Одну.
Дочь улеглась. Аника, ступая на цыпочках, вернулась в свою комнату и остановилась возле кровати. Через полчаса, когда из соседней комнаты донеслось спокойное дыхание дочери, уснувшей после тяжелой дороги, Аника прошептала:
— Иким!
Долго и напрасно ждала ответа. Затем легла. Сказала примирительно, будто заключая долгий и неприятный разговор.
— Все пройдет, все забудется, Иким…
Сказала она все это очень тепло и убедительно, но, несмотря на это, пролежала с открытыми глазами до самого утра, помогая мужу в горьком и тяжелом бдении. Она слушала, как спит дочка, слушала, как скрипит лавка, и молилась про себя, чтобы быстрее настал день, потому что днем и мысли более светлые и сам человек становится добрее.
На рассвете Иким поднялся и вышел на улицу. На пороге выплюнул остатки былинки. Было воскресенье, дел у него никаких не было, но он привык на заре выходить на улицу. Ранним утром на него нападали отчаянные приступы кашля, и он выносил их на улицу, чтобы не беспокоить домашних.
Присел на большой каменной глыбе, сваленной под грушей и служившей вместо скамейки. Мужественно перенес тяжелый кашель старого курильщика, потом, будто назло, закурил. Высокий, с тяжелым, угловатым, точно топором стесанным, лбом, он долго и молча курил, пока не взошло солнце. Посмотрел, как и откуда оно появляется, прикинул, сколько ему за день предстоит пройти. Каблуком притушил окурок, уселся поудобнее, опустил голову и стал ждать. Основные неприятельские силы должны были наступать по двум направлениям, и Иким временами поглядывал краешком глаза то в сторону дома, то на калитку.
Хотя дочка вернулась глубокой ночью, деревня каким-то чудом разузнала эту новость, и не успела сойти роса, как калитка Икима уже заскрипела. Бойкий женский голос, голос, который, казалось, несет радость и счастье этому дому, наполнил весь двор, все соседние дворы:
— Ты что делаешь, Иким?
Дородная и крепкая баба с румяными, свежими щеками воинственно шла на Икима и, казалось, готова была любой ценой вырвать у Икима ответ на свой банальный вопрос, что он делает.
— Сижу вот, не видишь!
— Дай я тоже присяду.
Иким неохотно подвинулся, уступая ей место, и половина каменной глыбы исчезла под широкой цветастой юбкой. Иоана доводилась двоюродной сестрой доброй половине этого села. Веселая, улыбающаяся, эта женщина очень любила своих родственников, но навещала их, только когда с ними приключались какие-нибудь неприятности. Последний раз она была у Икима лет десять тому назад, когда от накопившейся сажи чуть не занялся дом, и вот она снова в гостях. Присела, улыбаясь приветливо, оглядела весь двор, все хозяйство. Не все ей понравилось, не все ее устраивало, но Иким был ее родственник, и она прошептала, будто речь шла о вещах, известных только им одним:
— Говорят, ушла из института?
Иким был человеком терпеливым. За десять лет работы на каменоломне, дробя огромные глыбы и добывая камень для колхоза, он стал еще терпеливее. Он мог часами предаваться глубокомысленному молчанию и привык принимать в жизни все как есть. Но шепот улыбающейся двоюродной сестры — это было уже слишком. Тяжелый и угловатый лоб его стал пунцовым. Иким ответил нарочито громким голосом, уничтожая предложенную интимность:
— Да, говорят, ушла…
Помолчали еще некоторое время, и Иоана решила исправить первую глупость второй:
— Вот чертова девка! Еще каких-нибудь два года, и стала бы доктором. Ан нет же… теперь что ты с ней будешь делать?
— Скажу жене, чтобы накормила, — должно пришла голодная.
— Ну уж это само собой…
Аника, мотаясь по дому, уловила краешком уха, что речь идет о еде, и поспешила вынести полную тарелку еще теплых плэчинт. Она хорошо знала, когда у Икима аппетит, когда он пропадает, но теперь Иким голодал слишком долго. Она поставила тарелку рядом с каменной глыбой.
— И для меня напекла? — Иоана просительно улыбнулась.
Но Аника была честным человеком.
— Сказать, что именно для вас я их готовила, не могу, но если они вам понравятся…
— Ну что ж, поем…
Иким не заметил этих плэчинт, не слышал, как их расхваливала Иоана. Все сидел с опущенной головой, поглядывая краешком глаза то на дверь, то на калитку, — сердился, что дочь не встает так долго. Был воскресный день, солнце поднялось высоко, а у него было так много родственников в деревне и так всем хотелось прийти послушать, как он будет отчитывать свою дочь.
— Отец! Так, значит, стало быть…
Напрямик, через сад, вымочив брюки в росе до самых колен, шел его сын Михуцэ; шел быстро, распространяя на всю околицу запах лошадиного пота; лет с четырнадцати работая конюхом, он на всю жизнь пропитался этим запахом. Правда, это нисколько его не смущало. У Михуцэ был полон дом ребятишек, бесчисленные долги по всей деревне, но он не унывал; с каждым годом ребятишек все прибавлялось, долги все росли, а сам он неизменно пребывал в отличном расположении духа.
— Стало быть, отец, у вас гости, и нет того, чтобы крикнуть своему родному сыну, пригласить на стаканчик…
Поскольку у Икима чувство юмора решительно отказало, выручила его та же Иоана:
— Он подозревал, что ты и так забежишь.
— Как не забежать, если гости…
Михуцэ уселся на траву, наказав солнцу, насколько это будет возможно, просушить ему брюки. Иоана поинтересовалась:
— Как там твои ребятишки, Михуцэ? Сколько их?
— А бог их знает? Не то семь, не то восемь… Надо жену спросить, она у меня ведает этим учетом.
— А с долгами как? — не унималась Иоана.
— Долги что? — ответил беспечно Михуцэ. — Дадут в колхозе две премии подряд — долгов как не бывало… Важно только, чтобы подряд…
Они долго еще беседовали о том о сем, но Иким не вымолвил ни слова, должно быть, и не слушал, о чем они толкуют. Все сидел с опущенной головой, поглядывая на калитку, на дом, а то стал уже косить глазом и в сторону сада. Всем детям своим он построил дома рядом, и ходили они к нему прямо через сад, каждый по своей тропинке. Михуцэ по своей уже прошел, оставалось еще две. Из глубины сада, из-за высоких орехов, донеслось:
— Ты куда? К отцу?
— К нему.
— Погоди, я тоже забегу.
И вот две его дочери уже заспешили к каменной глыбе. Старшая, Марина, вела за ручку трехлетнего мальчугана, любимца приехавшей из города студентки. Другая, Зина, смугленькая и низкорослая, шла быстро, плавно, будто плыла по саду, и тревожно глядела в сторону отцовского дома — она не могла переносить неприятностей и делала все возможное, чтобы избежать их. Должно быть, ей почудилось, что ссора уже в полном разгаре, — она быстро подошла, поздоровалась, тут же присела возле тарелки с плэчинтами и стала их уплетать.
