Рассказ
Ну вот и все, комбат, точка. Настал этот день. Был гвардии подполковник Матвеев, командир мотострелкового батальона, ветеран части, боевой офицер. Ушел в отставку. Номер приказа такой-то, число такое-то. Спасибо, комбат, за все. Спасибо, солдат. Отдыхай. Ты заслужил право на отдых…
Стенные часы пробили одиннадцать. У часов красивый малиновый звон. Матвеев встал с дивана. Отложил в сторону газету. Мягкий свет торшера осветил его жилистую смуглую руку и ровные газетные строки. Желтый круг света на газете… «Удивительное дело — оказывается, эта штуковина действительно удобна и красива. А когда он куплен, этот торшер?» Матвеев старается вспомнить и не может..
«Вот она, жизнь кадровых военных! Нам все как-то не до уюта, не до моды. Только жены понимают пас и при случае пытаются ликвидировать нашу отсталость от моды и непрактичность нашу: „Знаешь, твой костюм сейчас устарел. Брюки теперь носят узкие. Закажем-ка тебе новый, а?“
„Да, пожалуй, — соглашаемся мы, — пожалуй“. И может быть, в такие минуты с улыбкой вспоминаем, как кто-то из военных говаривал: „В армии модно то, что правильно“».
Желтый круг света на газетной странице… Какой-то фотоснимок, ровные газетные строки. Матвеев ловит себя на мысли, что не помнит ничего из только что прочитанного. Надо же… Он оглядывает на себе новую шелковую пижаму, уютные домашние туфли на ногах, и его одолевают невеселые мысли: «Наверное, с этого начинают все отставники. Отдых. Неутомительная работа. Без ночных смен, без команд и без нервов. Садик-огородик. Цветочки перед дачей. Э, нет! Отставить. Дачи нет. Огородиков тоже нет. Илья Романович Шилов тоже отставник. А похож он на пенсионера? Работает на заводе. Да как работает! А бывший летчик, майор Красавин? Да, да… Нужно, как они».
Матвеев идет через комнату. В зеркале видит себя, останавливается. Усмехается. «Где ты, гвардейская выправка? Удаль молодецкая, где? Впрочем, она все равно чувствуется. Она видна». Матвеев распрямляет плечи, подходит к зеркалу. «Здорово, Иван! Что смотришь? Что усмехаешься?»
Похож на седого ежа. Короткая прическа. Загорелое обветренное лицо. Сильная жилистая шея. На ней шрам. И от ершика волос до правой брови — тоже шрам. Лиловый, жесткий. Берлинский шрам. Все такие же, как двадцать лет назад, спокойные, темно-карие глаза. Молодые, цепкие! Сколько повидали они за сорок пять лет! Сколько повидали, а кажутся прежними. Вот подмигнул сам себе — и в глазах смешинка: «Ничего, Иван, шире плечи».
Резко повернулся, хотел подойти к книжному шкафу и в дверях заметил жену. Стоит и улыбается. Чернобровая, красивая по-прежнему, руки на груди скрестила — привычка у нее такая. Довольна она, что Иван Петрович дома, что хоть теперь по-настоящему принадлежит ей.
— Отдыхал бы, Ваня! Хватит тебе читать. Вечера теперь все наши, все прочтешь, все успеешь. — Катя подходит к нему и, глядя в лицо, ласково проводит пальцами по его шраму на лбу, по упрямому ершику волос.
— Да, время пока есть. Отдохнем малость — и на работу. На радиозавод. «Вставай, дружок! Зовет гудок», — пытается шутить он.
…Он лежит с открытыми глазами. Слышно, как в гостиной тикают часы. Там спят сыновья, Олег и Андрей. Старший — студент-третьекурсник, врачом будет. Младший заканчивает среднюю школу. Думает в летное училище поступить. Все свободное время пропадает в аэроклубе. Двенадцать парашютных прыжков имеет. В восемнадцать лет это вовсе не просто и не так уж мало.
Проехала машина. Тени на потолке качнулись, поплыли к окну, Иван Петрович безошибочно угадывает — в гарнизон пошла. Наверное, «Победа» командира полка.
Он частенько задерживается в части, но не любит, когда после отбоя встретится ему кто-либо из молодых офицеров.
«Плохо дело. Не укладывается офицер в рабочий день. Плохо работает его начальник. Не умеет организовать работу подчиненного. Мы — старики. С нас другой спрос. У нас фронтовая привычка, вечная. Не спится, а потому и простительно». Так любит говорить полковник Долгоруков. Хороший он командир. И человек хороший. Последний раз виделись с ним позавчера…
…В зале гарнизонного Дома офицеров яркий свет. Свободных мест нет. В зале офицеры, их жены, сержанты и солдаты — люди одного полка. На сцене, в президиуме собрания, рядом с полковником Долгоруковым сидят оба уходящих в запас подполковника — Матвеев и начальник штаба Бокалов Федор Дмитриевич. Теперь-то он, конечно, бывший начальник штаба. Все в парадных мундирах. Прощальный вечер. Полк провожает ветеранов.
Полковник Долгоруков — небольшого роста, полнолицый, бритоголовый — зачитывает приказ сам, хотя у него уже есть новый начальник штаба, подполковник Синилов. Он сидит здесь же, в президиуме.
— За долголетнюю безупречную службу в рядах Советской Армии и заслуги… — Голос полковника Долгорукова чуть дрогнул. Видно, вспомнил Днепр и весь нелегкий путь, что вместе прошли. В одном полку, только в разных батальонах. Тогда еще не знали друг друга, не дружили еще. Там, на Днепре, командовал Долгоруков ротой, был лейтенантом, а старший сержант Матвеев был командиром взвода автоматчиков в другом батальоне. Подружились после Берлина в госпитале. С сорок пятого вместе. Академию заочно окончили. Только по должности Долгоруков всегда старше был. Оно и понятно. Отдать должное Аркадию Игоревичу надо — знал он и такт, и меру. Он не то что некоторые. «Служба службой…» Умеет он так дружить, что дело от этого ничуть не страдает.
Заболела у Матвеева старая рана. Берлинская. Тогда, собственно, их четыре сразу было. От осколков мин из шестиствольного немецкого миномета. Три раны ничего, сразу зажили, а та, что под ключицу да в легкое, — та частенько болит. Особенно зимой или осенью на дожде. Из-за нее, проклятой, и ушел теперь на пенсию, в отставку.
…Полковник Долгоруков поздравляет Матвеева с наградой за выслугу лет. Такие теперь у солдат, в основном, награды. А в войну вручили ему после Днепра орден Ленина. Поздравляет полковник друга, крепко жмет руку, и дрожит на его парадном кителе Золотая Звезда Героя Советского Союза. Тоже за Днепр. Рукоплещет зал, гремит оркестр, и никто, наверное, не слышит, что говорит Аркадий Игоревич ему, подполковнику Матвееву:
— Поздравляю, Ваня. Будь здоров и счастлив. Оставайся всегда таким, каким я тебя знаю…
И целует. Крепко, по-солдатски.
Вспоминает комбат свой последний полковой вечер. Музыку, друзей. Их слова, их лица. А еще вспоминает солдат и сержантов своего батальона, что обступили его в вестибюле после торжественного собрания.
Воспоминания прервала жена:
— Ваня, кажется, звонит кто-то.
Он порывисто сел. Да, чьи-то нетерпеливые звонки. Надел туфли, пошел к дверям. Слышал, как жена вслед ему удивленно сказала:
— Кто бы это? Может, телеграмма?
Матвеев открыл дверь.
— Да, может быть, и…
И тут же осекся. На лестничной площадке, перед дверью, стоял молодой курносый солдат. В шапке-ушанке, шипели, через плечо противогаз, за спиной автомат — но полной боевой. Лицо у солдата красное. От брови сбегает по щеке струйка пота. Сняв трехпалую перчатку, приложил руку к ушанке:
— Товарищ подполковник! Учебно-боевая тревога!
«Посыльный — молодой солдат. Видно, не знает, что отгремели мои тревоги. Нужно объяснить ему, что я теперь в отставке, что без меня обойдутся. Нет! Солдат не должен видеть, что для военного может быть покой во время тревоги».
— Всех оповестили? — строго спросил Матвеев.
— Так точно! Всех троих, товарищ подполковник! — заморгал светлыми ресницами солдат.
«Понятно. Значит, майора Заботина, капитана Макеева, они на первом этаже живут… и меня».
— Молодец! Действуйте!
— Есть! — ответил солдат, повернулся кругом, и загудели под каблуками лестничные ступеньки.
Матвеев вернулся в спальню. Подошел к вешалке, где обычно висела полевая форма.
— Кто там, Ванюша? — тревожно спросила жена.
— Не волнуйся, Катя. Посыльный… кое-что спросил.
— А почему ты одеваешься? Что-нибудь случилось?
— Спи, спи, Катюша. Все хорошо. Я сейчас… кое-что на службе… сказать нужно. А ты сгш.
Она приподнялась на локтях и внимательно посмотрела на него. Она научилась читать его мысли по лицу. Нет, сейчас он действительно спокоен. Почти спокоен. Движения четкие, размеренные. Значит, все хорошо. Значит, ему что-то необходимо сделать по службе.
— Только не задерживайся, — предупредила она.
— Хорошо. — Он подошел к ней, нагнулся и поцеловал в голову. Волосы у нее темные и, как в молодости, пахнут хвойным лесом. Только вплелись в них частые серебряные нити — сединки.
Он прошел через гостиную, где, разметавшись, спали сыновья. С краю Олег. Пришел поздно. Молодость. В его-то годы он тоже… Хотя нет. «В его годы» — это перед самой войной…
