Проводы проходили в зале. Узкий зал был почти пуст. Десятка два человек сидело в первых рядах, трое на сцене. Сцену отделяла от зала арка из трех кумачовых полотнищ с белыми буквами лозунгов. Под аркой стоял стол с плюшевой скатертью, графином и бледно-розовой гортензией в горшке. За столом сидели: широкоплечий мужчина с приветливым лицом — директор и молодая рыхлая женщина в ярко-зеленом джемпере — предместкома.
А поодаль в старом канцелярском кресле сидела худощавая невзрачная женщина с глубоко запавшими глазами и венчиком жидкого перманента над выпуклым лбом. Она сидела неподвижно — прямо, и только худые руки скручивали и раскручивали носовой платок.
Анну Васильевну Косову провожали на пенсию. Собралась вся бухгалтерия да еще несколько самых старых работников комбината — кто ее знал. Была она тихой, молчаливой, почти двадцать лет просидела согнувшись над ведомостями, счётами, счетaми. Мало кто ее знал.
Первой выступила предместкома. Она сказала, что товарищ Косова — одна из старейших работниц комбината, всегда отличалась хорошей дисциплиной, никогда не опаздывала, не имела взысканий, а наоборот, имела две благодарности и что у такого хорошего производственника можно поучиться сознательному отношению к труду.
— Вы уходите на заслуженный отдых, товарищ Косова, — заключила она, — и мы желаем вам, чтобы он протекал благополучно. Дирекция и местком выносят вам благодарность в приказе за долголетнюю честную работу, а товарищи преподносят ценный подарок. — И она подняла лист бумаги, которым были прикрыты шесть чайных чашек, расписанных желтыми и лиловыми цветами.
Раздались редкие хлопки. Анна Васильевна поднесла платок к губам и заморгала, пересиливая слезы, давно дрожавшие в ней.
Директор поднял пухлую руку с обручальным кольцом. Он просил внимания. Встал и, опираясь на стол, заговорил негромко, мягким голосом:
— Дорогая товарищ Косова, сегодня мы провожаем вас на заслуженный отдых, как правильно здесь отметили. О вас уже сказали как о хорошем производственнике. Я хочу добавить несколько слов о вас как о человеке… — Он помолчал немного и продолжал: — Вы проработали в комбинате двадцать лет, а точнее, двадцать один год и восемь месяцев. Я же пришел сюда, как вы знаете, два года назад. А за те годы, что вы работали счетоводом, сменилось четыре директора. О чем это говорит, товарищи? Это говорит о завидном человеческом качестве Анны… («Васильевны», — подсказала предместкома) да, Анны Васильевны — о ее постоянстве.
Он оглядел зал, увидел внимательные лица и продолжал:
— Поверьте, нелегко расставаться с таким человеком, товарищи, но в жизни каждого из нас, как говорится, пробьет этот роковой час. Мы не прощаемся с вами, Анна Васильевна, мы говорим «до свидания». Мы еще надеемся поработать с вами, когда это будет нужно вам и нам.
Он кончил под громкие, дружные аплодисменты. У Анны Васильевны тряслись губы, и она надолго прижала платок ко рту. «Как хорошо говорят они, как все меня уважают, — думала она смущенно и растерянно. — Уж скорее бы кончилось все это, сил нет».
Но еще попросил слова главбух. Он с трудом взобрался на сцену, вытащил из кармана платок, протер очки, сунул их было в карман, затем надел обратно на свой большой нос и сказал печальным, тихим голосом:
— Уважаемая Анна Васильевна, мы много-много лет работаем с вами. Вы очень хороший работник. И вы очень-очень хороший товарищ…. — Он замолк, потом добавил совсем тихо: —…извините, пожалуйста, — и пошел на свое место.
Анна Васильевна взглянула на него встревоженно. Но тут на сцену вскочила коротконогая рыжая девчонка, пылающая румянцем, веснушками, морковного цвета кудрями, тряхнула головой, стрельнула в директора быстрым взглядом и весело заорала в зал:
— Наш профком приглашает всех на чашку чаю от себя лично… и от тети Ани, конечно, так что просим к нам в бухгалтерию… всех вас просим… — Она опять взглянула на директора, хихикнула, спрыгнула вниз, вильнув бедрами, и уже на бегу закончила: —Самовар не варит, чайник отчаялся!.. Чашки новые несите, посуды мало!
Все встали, заговорили разом, затолклись вокруг Анны Васильевны и чинным шествием с цветастой посудой в руках двинулись из зала.
Директор по дороге извинился — дескать, дела! — и пошел к себе. «А эта рыженькая — огонь», — подумал он, усмехнувшись.
Чаепитие длилось недолго. Женщины поглядывали на часы, на сумки, наполненные покупками в обеденный перерыв. Анне Васильевле тоже хотелось домой. Она устала, ей было жарко в ее выходном шерстяном платье. Сполоснули торопливо чашки, новые упаковали в коробку от торта, разобрали с вешалки плащи. На улицу вышли вместе, но тут же стали прощаться. Кому налево, кому прямо через дорогу на остановку трамвая. Анне Васильевне направо.
С ней пошла ее приятельница Марья Петровна. Подружились они давно. Обе работали в швейном цехе в войну — шили ватники на армию. Обе были солдатками. И в один год потеряли мужей. Пантелеева осталась с двумя ребятами, а Косова одна. У той теперь внуки, у этой нет никого.
— Не расстраивайся ты, Нюра, — сказала Марья Петровна, заглянув в запавшие глаза подруги, — о здоровье своем подумай.
— Кому оно нужно, здоровье мое? — ответила Анна Васильевна.
— Что делать, на все воля божья.
Анна Васильевна только вздохнула в ответ. В бога она не верила. В тот страшный год, когда обеих подкосило горе, Марья Петровна нашла утешение в церкви, Анна Васильевна — нет. Она исцелялась работой.
Она любила свое несложное счетное дело. Никогда она не говорила об этом. Да и что тут говорить? Смешно. Просто она никогда не жаловалась, не охала, как другие, не кляла свою скромную долю. Работала охотно, ловко, споро. Никто не мог скорее обнаружить ошибку, — найти какую-нибудь проклятую копейку, от которой в конце квартала лихорадило всех. И все постоянно обращались к ней с просьбами — проверить, доделать, помочь. Она никогда не отказывала. Работала, и все тут.
Работала до этого года, до этого месяца, до своих пятидесяти восьми лет. А сегодня ее проводили на пенсию, и она шла с работы домой в последний раз. Как же это получилось?
А вот так. Сначала Маша Пантелеева сказала, что передала ей под секретом машинистка: будто Косову хотят вывести на пенсию. Маша не знала, достоверно ли. Машинистка не говорила, откуда эти вести. Они поговорили и успокоились: мало ли что болтают. Все ж с этого дня что-то легло Анне Васильевне на душу — теснило и не давало дышать легко. Когда ее вызвала предместкома Антонина Рожнова, она подумала: «Ну, вот и правда», — сердце забилось, а в горле сдавило.
Рожнова спросила у Анны Васильевны, сколько лет она работает в комбинате, потом поинтересовалась ее трудовым стажем в целом. Стала Анна Васильевна считать и насчитала почти сорок лет, а может, даже и сорок один. Девчонкой еще пошла работать. Разговор шел будто ни о чем, будто Рожнова просто интересовалась Анной Васильевной как предместкома сотрудницей. А потом вдруг Антонина сказала:
— Товарищ Косова, мне администрация предложила выяснить насчет вас некоторые вопросы, так как существует мнение, чтобы предложить вам выйти на пенсию.
— Что ж, Тоня, разве я работаю хуже молодых? На меня вроде еще не жаловались.
— Никто этого не высказывал, что вы работаете хуже молодых. Просто вы много их старше. Они еще не достигли пенсионного возраста, а вы уже достигли.
— Так почему же я должна уходить, если я работаю не хуже их, объясни мне, Тоня?
— Да что вы в самом деле от меня хотите? — рассердилась Рожнова. «Я ведь вам не сказала, что вы хуже. Мы и не сравниваем вовсе, хуже или лучше вы работаете. Мы с вами совсем о другом говорим. Вы проработали сорок лет, а другие, молодые, совсем еще не работали. Вот и дайте им тоже поработать.
Перед этим доводом, непреодолимым, как могильная плита, Анна Васильевна смолкла. Что она могла возразить? Антонина, должно быть, права. Все же она высказала свое желание поговорить с главбухом — он ее работу понимал.
— Не выводите вы, Косова, главбуха из нормы. Видите, человек едва ходит, за сердце держится. Говорить с администрацией ваше право, конечно. Директор, кстати, сказал: «Если она — вы то есть — заявление подавать не захочет, проводи ее ко мне». Вы можете с ним не соглашаться, можете на него даже жаловаться, но я лично панику бить вам не советую.
Анна Васильевна вернулась к себе в бухгалтерию, написала заявление и тут же отнесла его в кадры. Было это две недели назад.
А налево пошли трое — главбух Яков Моисеевич Зускин, бухгалтер Людмила Харитонова и счетовод Лелька Морковкина. Людмила, обстоятельная и спокойная, никогда не спешила, а рыжая Лелька, или Лелька-Морковка, всегда торопилась, опаздывала и бежала. Сейчас ей стоило больших усилий идти рядом с попутчиками. Но день был особенный, и было жалко Якова Моисеевича: старик совсем расхандрился, факт. Лелька слушала вполуха его сетования да участливое поддакивание Харитоновой, а сама жадно обдумывала свои дела.
