Виктор Астафьев - Через повешение

С передовой выехали, когда солнце было уже высоко. Низкие частые бугры Западной Украины полыхали маками. В этот год было особенно много красного мака. Может оттого, что поля не перепахивали, не засевали, а может оттого, что была эта земля, каждый бугорок, называвшийся высотой No…, полита кровью многих людей, своих и иноземных, и вот каждая капля взошла красным цветком. Сколько же пролито ее здесь, если красна земля до самого горизонта!

В машине пели, свистели. Все солдаты и командиры умытые, прибранные. У каждого подворотничок, отрезанный от новой портянки, пуговицы начищены, медали тоже. У всех праздничное настроение. Как же, интересно. Все они вояки, привычные к тяжелому труду, к передовой, к выстрелам, к той жизни, которой, кажется, и конца не будет, когда было начало — тоже неизвестно. Кажется, давно, давно — целая вечность уже прошла, а они все копают, стреляют, мотают и сматывают провода и едут, едут все ближе и ближе к чужой земле, все дальше и дальше от родной.

И вот на тебе. Они — артисты! Смешно! Забавно! С неделю назад приехал чистенький лейтенант, долго разговаривал по телефону с начальником штаба, тот похохатывал, благодушно царапал затылок и говорил: «А их не заберут? Глядите, не губите солдат искусством своим. Ну, ну, договорились, договорились…» И, бросив трубку телефонисту, приказал вызвать в блиндаж таких-то и таких-то. Среди «таких-то» был и Толя Мазов. К нему к первому и обратился начштаба:

— Вот что, Мазов. В штабе корпуса проводится смотр самодеятельности. Будешь петь. И не романсы свои «Я вас любил, любовь еще быть может…» Это у тебя, конечно, получается под настроение. Хотя, откровенно говоря, харя твоя для романсов неподходяща. Давай что-нибудь такое, — он покрутил пальцем у потолка блиндажа, — что-нибудь такое сентиментально-патриотическое. Генералы такое любят. А там генералов будет, что карасей в старом пруду. Словом, рвани эту: «Встретились ребята в лазарете». И погромче, и со слезой. Хотя со слезой ты не особенно, а то еще заберут в какой-нибудь ансамбль. Словом, сдерживай чувства… А вы, орлы, плясать, плясать. И так, чтобы генералы и генеральши, полковники и полковничихи ляжками от восторгу дрыгали. Генерал — он пляску любит пуще сраженья. Ну, с Богом, люди искусства. Остальные инструкции вам даст лейтенантишка тыловой. Он мастак по части инструкций, а я что, — начштаба развел руками, как бы говоря этим: «А я что, наматерить могу вас — это сколь угодно. Ну, накормить там, жизнь спасти иной раз, иной раз и в морду заеду…» — и какая-то неловкая, чуть виноватая улыбка появилась на его губах. Наверное оттого, что вот этих солдат он должен куда-то отправить, на какие-то дела, не входящие в его ведение, и они будут неподвластны ему, и вот непривычно как-то это, вроде свои они и вроде уж и не свои. — Ну топайте, топайте! — махнул рукой начштаба и уже сердито крикнул вдогонку, как бы напоминая, что, в общем-то, он навечно с ними и чтобы они не забывались:

— Хламиду в порядок привести! Все надраить, побриться и прочее. У меня чтобы никаких этих отклонений! Кто набедокурит, либо напьется… Морду набью!..

В «цирке» (на кухне, в хозвзводе) к ним присоединились солдаты, сержанты и даже два младших лейтенанта (художественное чтение «Жди меня и я вернусь» — первый младший лейтенант, «Рассказ Щукаря» — второй) из других подразделений.

Интеллигентный, чистенький старший лейтенант с музыкальными тоже чистыми руками, стараясь скрыть смущение и неловкость перед этими «овеянными пороховым дымом» людьми, отвел их в клуню, где были расставлены на скорую руку сделанные скамьи и выметен до блеска ток, на котором проросли зерна, и спросил:

— Все, товарищи, здесь?

— Все, — врастяжку, с ленцой ответили солдаты. Лейтенанты сидели в отдельности на передней скамье, к ним в середину затесался вертлявый старший сержант с бачками — парикмахер из штаба бригады, придурок и ловкач, еврей по национальности и по фамилии.

— Так вот, товарищи, — не зная, куда девать свои белые руки, начал старший лейтенант и чуть виновато улыбнулся, — штаб нашего корпуса решил создать ансамбль песни и пляски, — он улыбнулся уже более уверенно, поднял глаза, очень красиво обвешанные нежненькими ресницами. — Пришла пора побед. Мы далеко ушли от центров и наших крупных городов. Концертные группы и армейские ансамбли у нас немногочисленны и отстали далеко, а как поется, «после боя сердце просит музыки вдвойне», и вот нужно нам создать свой подвижной ансамбль. Корпус наш большой и… не бедный, я имею в виду и кассу, и таланты людей, — он уже несколько фамильярно подмигнул, но внимательно и настороженно слушавшие его люди не поддержали улыбками ответными этот выпрыг, и он смутился и быстро закончил, — сейчас для начала, для общего знакомства я просмотрю и прослушаю то, что вы исполните, потом мы посмотрим фильм «Радуга», а завтра начнем репетиции и через три дня поедем на смотр в районное село. Вот все. Вопросы будут?

Солдаты напряженно помалкивали.

— Курить можно?

— Пожалуйста, пожалуйста!

К соломенному верху клуни густо поплыл дым. С задней скамейки поднялся Ванеев, и, покашляв, а потом смяв цигарку о скамью, сказал:

— Поскольку нам вместе… — он замялся, видимо, хотел сказать «вместе воевать», другие слова не вдруг нашлись, и он вывернулся. — поскольку того… мы бы хотели, — он обвел жестом сеятеля сидящих впереди, познакомиться, что ли. Узнать, как вас зовут и кто вы такие?

Старший лейтенант заполыхал ярче мака, вскочил, одернул гимнастерку;

— Прошу прощения, товарищи. — И тут он совсем уж виновато улыбнулся. Зовут меня Алексей Леонидович, фамилия моя простая и совсем не музыкальная, Малафеев, — по клуне прокатился сдержанный смешок и старший лейтенант уже бодро, со скрытой грустью закончил. — я был студентом консерватории, по классу фортепиано (это пианино, «пианино», — послышались там и сям разъяснительные шепоты), с третьего курса ушел на фронт. Хотел на передовую, в штабе корпуса задержали… Да… почему-то задержали…

— И правильно сделали. — сказал заряжающий Круцов. — У нас вон Федька Фомин какой баянист был и погиб. Его бы поберечь, как талант, а его на батарею. Таких людей, как вы, надо беречь, ведь вон даже дичь всякую редкую, косулю там, кабаргу, птицу иную, обратно, под запретом держат, не велят стрелять…

— Га-а! — взорвалась клуня!

Старший лейтенант, пряча улыбку, спросил:

— Как ваша фамилия, товарищ?

— Круцов, — пробубнил тот и прикрикнул на солдат, — чего ржете? Истинно говорю. Попробуй теперь Федьку возверни, а баяниста после ни одного не попадалось. Редкие они люди — музыканты. Беречь надо…

— Простите, пожалуйста, что я вас прервал, — обратился к Круцову старший лейтенант. — Вы с каким номером посланы?

— Номером? Я второй номер при орудьи.

— Нет, я вас не об этом, простите…

— А-а с номером, значит, сюда с каким номером? — обрадовался Круцов, Да, как вам сказать. Никакого номера у меня нету. Просто пою я иной раз наши деревенские песни, а командир батареи очень их слушать любит, земляк он мой и говорит: «Поезжай, Круцов, вбей их в слезу всех тоскою своею по русской земле», вот с этой тоской и приехал. Зря, наверное?.. Ее и так много, тоски-то, кругом. Это все комбат.

— Может, вы споете для начала?

— Что ж, можно. Только я по-нашему, по-деревенски. И Федьки нет. Он хорошо подыгрывал. Подмогал. Не мешал. Не лезет, а как-то вроде бы подюлаживает…

— Ваше имя, отчество, вы не сказали?

— Круцов Алексей Ксенофонтыч.

— Значит, тезки, — улыбнулся ему старший лейтенант. — Ну что ж, попробуем. Я попытаюсь вам подюлаживать.

Старший лейтенант вынул из-за молотилки аккордеон, новый, трофейный, и поставил его на колени. Круцов боязливо покосился на аккордеон.

— Пожалуйста, начинайте. Я уж потом вступлю, а может, и не стану вступать.

Круцов потоптался, глянул в землю, где прорастали прошлогодние зерна хилыми стеблями, белыми снизу и зеленеющими на острие, и не запел, а сказал задумчиво, устало:

Старший лейтенант даже вздрогнул — Круцов запел знаменитый романс. Этот романс Малафееву приходилось слышать в исполнении самого Пирогова, но это было лишь поначалу, потом Пирогов забылся. Круцов пел на свой манер и не романс, а песню. Мелодия была совсем другая, протяжная, вся ровно бы на одной струне, и слова потонули в ней улавливалось лишь глубокое раздумье и неизмеримая мужицкая тоска, такая тоска, какой могут болеть только русские мужики, вскормленные скудной и необозримой русской землей, тоска, рожденная под бесконечную песню зимы, под шум ветел за окном, под скрип полозьев в извозе, под шорох ветра в трубе, под скырканье очепа над люлькой — тоска по чему-то далекому, впитанному с молоком матери, матери и бабушки которых тоже впитывали ее вместе с молоком.