Ну, вот, кажется, и все — отстрелялся…
Здесь, по-над степью, на железной вершине Магнит-горы, в полнеба, открытой всем семи ветрам, Матвей Жемчужный, облегченно вздохнув, распахнул бушлат и подставил лицо пахнущей первым снежком прохладе. Сюда, на высокий валун, он добрался по крутому склону, спотыкаясь и обдирая руки о древние темные рудные глыбы, намертво придавившиеся в травы, — не сдвинешь.
Отсюда, с огромной высоты, было видно: земля начиналась от горы. У него захватывало дух от распахнутых на полсвета степи и неба, а сердце сжимало от необъяснимой печали, которая накатывает вдруг, когда земля с желтыми молчащими степями-пространствами раскинется перед тобой вперехлест с дальним небом и глаза до рези ищут горизонт, а его не видно, будто он где-то еще и еще дальше — в небе, когда ты остаешься один на один со степью, с самим собой и прощаешься с тем, что было, что каждодневно клокотало горячей кровью в тебе самом.
Когда-то по весне был завьюжен черемухой Урал…
Отпушилась она, киповая, дурманящая, с гудящей пчелой на рассвете, опала по берегам, унесли куда-то розовые вороха лепестков холодные воды рек, а в полдень с неба, истомленного солнцем, навалился и объял полпланетную степь огнедышащий зной, и закачались марева, закрывая горизонты, и заплясали по травам тяжелые голубые дожди, после которых исходила она паром и, освеженная, вздыхала. Разноцветные обручи радуг долго опоясывали набухшие небеса, трепыхались по-над землею, придерживая размытые долины, уплывающие вдаль.
А сейчас степь пустынна, она как бы затаила дыхание… Остановилось огромное небо. Погасли жаворонки, спрятавшись где-то в грозовых облаках. При такой тишине маленький шустрый суслик, перебежав дорогу, воровато оглядываясь, нырнул в спасительную нору — там ему безопасней и теплее. Показались вдали в золотом облаке пыли какие-то кони со всадниками, остановились как вкопанные, встали на дыбы недалеко от Магнит-горы, у подножия которой молчат серебряные шубы ковыля.
Откуда-то издалека, из подрагивающего жаркими слоями марева, доносился одинокий, тонко поющий звук, словно пущена кем стрела вслед косому полету по грозно молчащему небу вспугнутого отощавшего ястреба.
А может быть, это посвистывает низинный заблудившийся ветерочек?..
Матвей Жемчужный отыскал-таки взглядом горизонт: он, опоясав степь, плавился в небе далекими голубыми Уральскими горами, — еще рассмотрел, как всадники свернули за взгорье, пропали в мареве, и догадался, что это был его боевой эскадрон, который он оставил год назад, уходя совсем в другое наступление… Оставил, но еще не простился.
Да, время отшлепало свою торжественную печать на его десяти тревожных победных годах жизни, что прошли в боях и походах. Еще слышатся тупые стуки копыт по широким трактам и пыльным дорогам, еще зеленая травка под березами манит прилечь, забыться, поспать часок-другой, еще в ушах потрескивают выстрелы, стрекот пулемета, слышатся надсадные выдохи «хряк» в огненной лавине конниц, когда молнией летала сабля по загривкам бандитов.
И вот бандиты разбиты, очищена южноуральская округа от недобитых дутовских войск, отвоевана и сбережена для республики, для красной Родины государственная Магнит-гора, милая железная голубушка, на сохранение которой был он когда-то послан сюда лично Владимиром Ильичей и Дзержинским…
Неужели эскадрон мимо пропылит?
Над головой треснуло небо, задышали, погудывая, высотные ветра. Жемчужный запахнул бушлат, накрепко припечатал бескозырку на затылок и в этой грозной тишине вспомнил самое главное.
Когда-то, еще в 21-м году, думал, что вконец отстрелялся, ан нет — вызвали его из родной Увельки, из-под Челябинска, аж в Уральский губком. Сдав в Екатеринбурге партийным товарищам свой тяжелый маузер, он получил взамен оружия мандат, в коем ему предписывалось незамедлительно выехать в Москву и прибыть в распоряжение товарища Дзержинского.
Значит, не отстрелялся еще… Думал, хлеба будет ро́стить, да вот понадобился зачем-то Феликсу Эдмундовичу. Вспомнила ЧК о нем… Душе приятно, конечно. А раз так, давай-ка в путь собирайся, до Москвы добирайся! И тогда подумал он, что, видать, еще не отстрелялся… И тогда снова ему слышались выстрелы, отчаянный топот копыт. Уходил как-то от погони, шарахалось в сторону огромное солнце и пряталось за горизонт, сдавливала грудь тугая, взмокшая от зноя тельняшка, и было ему тогда не то чтобы не по себе, а как-то на душе неуютно.
Перед Москвой нужно было собраться и приодеться во что-ничто, и он двинул на базар. Он хорошо помнит, что его раздражали и легкий мирный пушистый снежок, устилавший городские улицы, вроде шлейфа у подвенечного платья, и равнодушные неторопливые прохожие, которые, как ему казалось, и в жисть не проваливались по самую шею в степные самодовольные сугробы около белоказачьих станиц, и чужое, городское, озябшее красноватое солнце над черной сиротливой речкой Исеть, и собственная одинокость.
На толкучке около кладбища, что неподалеку от Ивановской церкви, он успел еще застать подвыпивших старьевщиков и долго искал поддевочку какую-нибудь и непременно сапоги, по-матросски приценивался. Суконный пиджак — сразу! Яловые сапоги — сразу! Ну и рубаху с картузом — тоже. Поддевочки он не сыскал. Ему сказали: «Была, была — пропили! Фартовая поддевочка!» Связав все эти робы в узел и перекинув через плечо, он двинулся по направлению вокзала, кося глазом на встречные «жраловки», оставляя за спиной и кладбище, и Ивановскую церковь, и колышущиеся тени на ее огромной белой стене от гульбы среди барыг, калек и пропойц.
— Ну, бывай, братва!
В пути его остановила вальяжная раскрашенная молодуха с усталыми глазами, цепко взяла под руку, припала к плечу:
— Матросик! Пощекочи усами!
Он знал, что ей было нужно, и сначала вроде решился: «Баловать не дам. Поем чего горячего, подштопаюсь — и к паровозу прямым ходом, пешком доплыву». Но потом махнул рукой:
— Некогда, Маруся! В другой раз…
И, заметив ее дрогнувшее горло и слезы в ресницах, сунул в руку деньги, сколь осталось, отшвартовался.
После теплушечной изматывающей суеты он наконец-то добрался до белокаменной и предстал перед Дзержинским.
Не знал он еще, какую встречу ему готовит в подарок судьба, с кем доведется увидеться и поговорить, встречу с человеком, дороже и светлее которого нет на всем белом свете.
В тот же день вместе с Феликсом Эдмундовичем он направился в Кремль, еще не зная, к кому и зачем. Дзержинский, посмеиваясь и поглаживая худой рукой острую бородку, не открывал секрета, и Жемчужный не надоедал расспросами, еле поспевал за быстрым шагом председателя ВЧК. Прихрамывая, матрос громко стучал подкованными сапогами по булыжникам Красной площади, словно пробуя прочность земли, закованной в каменную броню, — тверда и надежна.
Когда он шагнул за порог просторного светлого кабинета, сразу увидел за большим письменным столом Владимира Ильича Ленина. У Жемчужного сразу перехватило дыхание, заколотилось, застучало сердце, от волнения бросило в жар и холод попеременно, а Ленин уже поднялся из-за стола и вышел ему навстречу, протягивая обе руки. И на его оживленное: «Здравствуйте! Здравствуйте!» — Жемчужный торопясь ответил: «Здравия желаю, Владимир Ильич!»
Вторая встреча. Первая была мимолетной, в Смольном… Нет, не изменился. У него все такой же тугой белый лоб, карие, раскаленные глаза, мягкая выскочившая вперед бородка и бледные усталые щеки.
Пожимая руку Жемчужному, он склонил голову набок, всмотрелся, раздвинул усы доброй улыбкой, и глаза его повеселели, зажглись светом. Усадил Жемчужного на стул, стал расспрашивать о здоровье, о том, как доехал до столицы, что на Урале…
Дзержинский не мешал их разговору, стоял поодаль у карты, которая занимала всю стену кабинета. Все обыденно, просто и в то же время как-то необычно. Матвей Жемчужный ждал в тревоге что-то важное и неотложное, что непременно поручат ему, ведь не для того, чтобы узнать о здоровье, за тысячи верст пригласили его в Кремль. И он не обманулся. Ленин быстро поднялся и, прищурившись на карту, снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, деловито попросил подойти обоих чекистов к карте.
— Начнем работать.
«Ну вот и началось важное и неотложное», — подумал Матвей я весь подобрался, рассматривая на стене города, моря и границы…
Ленин очертил рукой по воздуху круг и заговорил бодрым негромким голосом:
— Видите, какая у нас великая страна?! Нам необходимо включить в строительство экономических баз все ее природные богатства, все, что намечено и утверждено по плану ГОЭЛРО. Это наша первейшая, архиважная задача. Сейчас пол-России голодает. Стоят холодными многие заводы, главным образом металлургические. Плохо с углем, с рабочей силой. Крестьянство до сих пор еле ведет плужное хозяйство на распашке земель. А голод мы победим не только хлебом, но и железом… Машинами и электричеством! Поэтому очень и очень необходимы сталь и чугун.
