Павел Паутин - Дом с закрытыми ставнями

В конце прошлого века мой дед перебрался с семьей из центральной России в таежный сибирский поселок. Семья деда состояла из жены да сына Никифора, моего будущего отца.

Ходили слухи, что когда — то в эти глухие места первыми пришли беглые каторжники. Сначала они жили скрытно, в землянках, и пищу готовили на углях, боясь, что дым печей выдаст их. Крыши землянок они будто бы маскировали дерном. И так жили они потаенно, по — звериному до тех пор, пока не сменило их новое поколение. Молодые уже могли не скрываться — и зажили шумно и открыто. Выжигали уголь, валили лес и сплавляли его по реке Сосновой до Оби, собирали живицу, делали бочки, гнали деготь и скипидар, брали ягоду, грибы, охотой промышляли, пасеки завели… Жители поселка не занимались хлебопашеством. Их кормили, лес, огороды да домашняя скотина. И еще отличался этот поселок от окрестных деревень тем, что в нем была не церковь, а баптистская молельня. Откуда взялись здесь баптисты — я не знаю, но осело их здесь несколько семей еще в старину. Вот к ним — то и приехал пресвитером мой дед. Он был большим мастером по части проповедей, послушать его собиралось много народу. Дед на свои деньги отгрохал большой молельный дом с крышей из оцинкованного железа. Верх водосточных труб украшали узорные венчики. На карнизе, наличниках и тяжелых ставнях дед вырезал замысловатые, дивной красоты деревянные кружева. Даже могучие лиственничные ворота он покрыл кружевной вязью. В просторном дворе построили хлев, амбар, сараи. И все это обнесли высоким несокрушимым забором. Он ощетинился гвоздями. Их вбили остриями кверху.

Гордо возвышался дом среди избенок, рассыпанных вокруг как попало. Дед стремился, чтобы он даже своим видом привлекал к себе людей.

Как только дед с семьей перебрался в новое жилище, так все окна закрыл ставнями и железные болты их изнутри завинтил гайками. Он это объяснил верующим в своей проповеди так:

Мы не должны бежать от мира. Мы просто должны удалиться в самих себя. Мы не должны бежать в пустыню, но мы должны создать ее внутри себя. Живя среди греховного скопища людей, мы должны походить на дом с закрытыми ставнями и с закрытой дверью.

Но дверь хитрый дед не закрывал, каждый мог зайти в молельный дом послушать его проповеди, призывавшие познать Христа и отдать ему всю свою жизнь.

Пресвитером значился дед, он же был и хозяином дома. Дед прославился не только проповедями, но еще и тем, что в трудную минуту у него можно было занять деньги.

Ну, как было не зайти к такому человеку?! Приветливый, веселый, щедрый, умеющий утешить божьим словом. И вид у него был! Этакий бородатый богатырь, в белоснежной. струящейся шелковой рубахе. Лиловатый нос картошкой, брови торчат, как петушиные гребни, глазищи зеленые, загадочные. Иной раз так взглянет, что человеку становится не по себе…

По средам, субботам и воскресеньям в нашем доме проходили моленья. В будничные дни он почти не освещался. Тусклого света одной керосиновой лампы не хватало, и поэтому дальние углы тонули в темноте. Причудливые тени ползали по стенам.

Длинные скамейки занимали зал, оставляя только узкие проходы около стен. Низкий потолок давяще висел над головой. Перед скамейками возвышался стол, накрытый зеленой скатертью и окруженный стульями дедовой работы. На столе — две старинные лампы. Их зажигали только на молитвенных собраниях. На стенах висели писанные на бумаге призывы и изречения:

«Покайтесь и веруйте в Евангелие», «Бог есть любовь». «»Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас», «Дни мои быстрее гонца». В тишине ночей странный шорох несся из всех углов, как будто шарился там какой — то призрак. Мне порой даже слышалось шарканье невидимых ног по скрипучим половицам. Я в страхе думал: «Уж не привидение ли бродит там взад и вперед?» Должно быть, это дом, построенный еще до революции, оседал все ниже и ниже, издавая загадочный шум.

В правой стене зала несколько филенчатых дверей вели в наше жилье. В комнате моей маленькой сестренки Лизы стояла кровать, сколоченная из досок и березовых чурок.

Кровать была аккуратно застлана чистым покрывалом, из — под которого выглядывало шерстяное одеяло и белая простыня. Пуховую подушку обтягивала наволочка из ситца, на котором были нарисованы розы. Меня с братом Ванюшкой отец и мать содержали в скудости. Мы укрывались грубыми одеялами домашнего тканья. Коричневые с розовыми полосами, они походили на половики. Вместо подушек мы клали под головы свои полушубки.

Мам, а почему у нас с Ванюшкой нет одеял и подушек? А у Лизы — подлизы есть? — спросил я как — то.

Вы — мужики, вам и так ладно, а она еще маленькая, ничего не понимает…

Да — а, не понимает! А ябедничать понимает? — обиделся я.

Не болтай! Почему ты ее подлизой — то зовешь? — и мать щелкнула меня по затылку. — Не привыкай к мирским утехам, они тешат грешную плоть. А ты о душе думай. А души наши Христу отданы.

Я любил рисовать и украшал свою серую стену всякими картинками.

Вот это здорово, — восхищался Ванюшка. — Нарисуй и для моей комнатухи.

Тебе чего, самолеты?

И морской бой.

Я перерисовывал из учебников самолеты, корабли, и Ванюшка развешивал их в своей каморке.

Однажды пришел отец, сорвал все рисунки и скомкал их, чтобы сжечь.

Не надо, папа, — заголосили мы с Ванюшкой. Глупое это занятие, — рассердился отец. — Сколько раз учили вас сторониться всего этого земного! Все это бесовский соблазн, а мы призваны к другому. Живя среди суетной толпы, умейте воздвигать между собой и ею незримые стены, ибо мы — служители спасителя нашего.

Темные глаза отца обжигали нас.

Ванюшка уныло смотрел на голые тоскливые стены.

Я плакал, уткнувшись в дерюжное одеяло… А на следующий день восстанавливал рисунки…

В комнате матери двухспальную деревянную кровать украшала пуховая перина, огромные подушки и ватное одеяло. Рядом находилась отцова комната. В ней, кроме деревянной кровати, был письменный стол, книжные полки, забитые баптистскими журналами, песенниками и евангелиями. В углу громоздился окованный железом сундук. Что в нем лежало, я не знал. Я почти никогда не заходил сюда.

На нижнем этаже помещались теплые сени. Оконце с решеткой тускло освещало большущий ларь. Одна дверь вела в кухню, другая в комнату деда, третья в столовую. В ней стояли длинные некрашеные столы и скамейки. Здесь обедали верующие, когда собирались молиться. Был еще в Доме подвал. Дед хранил там хомуты, вожжи, деготь, пилы, цепи, грабли, вилы, лопаты. Все это было аккуратно разложено. Посредине подвала стояла железная «буржуйка». В подвале приятно пахло кожей, дегтем и старым деревом. Это было единственное место, где я любил бывать. В теплое сухое помещение через узкие оконца проникал дневной свет. Я подолгу следил за работой деда. Он умело чинил хомуты, делал вожжи из длинной тесьмы и сам украшал их медными бляхами. Любил украшать дед и уздечки. Поссовет разрешил общине держать ломовую лошадь для разных хозяйственных дел. Пеган — умная лошадь. Я часто приходил в конюшню и гладил ее. Пеган таращил на меня темно — синие глаза и о чем — то думал. Иногда я чистил его щеткой. Пеган знал команды: «стой», «ложись». Он даже поднимал передние ноги и мотал головой, словно здоровался. Всему этому его обучил дед. В долгие зимние вечера он иногда занимался резьбой по дереву. Свои изделия дед перетаскивал в теплый сарай. Летом и осенью в дождливые ночи, а зимой в буранные, дед любил уединяться в своем сарае. Он зажигал лампу, занавешивал окно дерюжкой и что — то делал там до утра. А что — одному богу было известно. Двери сарая, уходя, он закрывал на здоровенный замок…

Дед был для меня самым интересным человеком. Я ловил каждое его слово… Ходил он важно. Высокий, широкогрудый, сильный. Баптисты всегда звали его, когда нужно было заколоть быка или свинью. Подойдя к быку, дед ударял его кулаком в лоб. Бык, закатив глаза, падал, тут — то дед и перерезал ему горло. Кожу сдирал дед руками.

Все чаще я замечал, что живу на белом свете как — то нескладно. Другие мальчишки ходят в кино, в драмкружке состоят, читают книги. Вон семиклассники с преподавателем физкультуры даже укатили на велосипедах в город, хотя до него двести километров. А для меня все это грех. Для меня после уроков только и есть что Библия, журналы «Братский вестник»[1], песнопения, религиозные стишки да братья и сестры во Христе… Помню, как — то сижу я у окна. Слышу за высокой оградой гам мальчишек. Они играют в «кляп», «попа — гонялу», хохочут, орут. Так бы сорвался — и к ним, в их кутерьму. Но куда там! Грех ведь все эти игры.

О чем запечалился? — спросил отец.