Николай Батурин - Король Королевской избушки

По веслу скатывались капли в каждой капле по солнцу одно солнце разбилось вдребезги на водной лазури АВЕ СОЛЬ! проснулся головастик зевнул во всю пасть увидел зыбкую на воде тень человека как много мозгов и мышц что будет если иссякнут мысль и сила АВЕ! раскрыл рот простодушный бычок СОЛЬ! закончил он уже в чреве щуки да здравствуют простодушные побольше простодушных для блага предприимчивых АВЕ СОЛЬ! блеснуло в клыках выдры

АВЕ! пискнули мыши прорывая микрорайоны нор в медвежью берлогу большая глупость проворчал медведь маленьких глупцов коллективное усилие АВЕ СОЛЬ! зарылся червяк поглубже в землю не путайте деловитость с пронырливостью

с каменистого обрыва низвергался ручей нагромождения льда теснили пологие берега у льда было все-таки одно преимущество перед городским имуществом АВЕ СОЛЬ! весной растаять

шум больших крыльев стоял над землей

проветривали берлоги встряхивали шубы расправляли перышки сбрасывали кожу в благоустроенных домах меняли решетки на прутья солнечных лучей АВЕ СОЛЬ! создавали солярии строили города гелиоцентрически АВЕ АВЕ СОЛЬ!

Плот как ладонь, протянутая к солнцу; зыбкая тень плота, тень самого плотовщика, тени его мыслей, что начинаются в прошлом и тянутся к настоящему…

Внезапное чувство опасности, обгоняя мысли, приковывает его взгляд к неумолимому будущему: прямо перед ним каменистый перекат, над которым полощутся широкие листья кувшинок, точно зеленые шляпы. Сворачивать к берегу уже поздно, но еще есть время подумать, что излишняя вера в себя оборачивается суеверием…

Что делать при жизни, это он знает, но что делать после смерти, этого он решить не успел. Неизвестность всегда была главным аргументом его опасений. А в райские сады вечности не торопится даже осел.

— Ах ты мать паромщика! — только и вырывается у него, когда носовое бревно исчезает в бурунах.

Ящик с консервами решительно идет ко дну, коробка макарон еще кружит в водовороте, точно какая-нибудь вертунья. Перевалившись за борт, пускают пузыри мотопила, связка капканов, котелок и еще и еще что-то. Зато ящик с куревом, завернутый в штормовку, остается — так что далеко не все потеряно!

Собаки скребут когтями о бревна, они тоже удерживаются на плоту. То ли от радости, то ли от страха они без удержу лают на перекат.

Намахавшись рулевой жердиной средь бурлящей воды, он с трудом подгоняет плот ближе к берегу, здесь течение спокойнее. Теперь можно пересчитать потери. На дно отправились самые необходимые, незаменимые вещи. Те самые, рабами которых становятся из страха их потерять…

За свою бродячую жизнь он потерял много ценных вещей. Ровно столько, чтобы научиться расценивать их как реквизиты чередующихся картин жизни. Эге, а не испытывает ли он веротерпимость других в угоду своей созерцательности? Совершенствоваться в самозабвении — дело йогов. Человек дела должен быть начеку — к самому себе, как к своему врагу, не следует поворачиваться спиной.

Перед большой излучиной течение реки замедляется, с бега она переходит на шаг. Южный берег еще скован льдом, от него тянет холодной сыростью. С подмытого обрыва свисают корни деревьев, словно щупальца дохлой медузы. Красноватые от глинозема капли на их кончиках усиливают это впечатление.

На крутом яру равняют строй ели, высокие до головокружения. Их тяжелая тень ложится поперек плота.

От холода или пережитого смятения поджарые псы начинают лязгать зубами. Многозначительно повиливая хвостом, они посматривают то на солнечную полосу, разделяющую реку, то на хозяина.

К счастью, вода здесь неглубокая, на дне бугрятся черепашьи панцири камней. Упираясь в них веслом, он сдвигает плот с места. Ускоряя ход, тот выскальзывает на середину реки, в солнечный коридор.

Плотовщик снимает шапку; взлохмаченные волосы слиплись, обнажая грушевидную голову. Серьезный взгляд спрятан в тени глубоких глазниц. Складки рта не привыкли к усмешке, зато глаза готовы высмеять любого. Рот большой, губастый, но что толку — разговаривать все равно не с кем. А если и случается с иными, то находишь, что не о чем. Выжженное солнцем, загорелое лицо с высокими скулами и искривленным горбатым носом словно прорисовано сепией. Сам он своим лицом доволен. Иным оно может показаться неправдоподобным. Как будто интересная жизнь и интересное лицо могут казаться правдоподобными.

Солнце повисло в небе, как большой паук в сетке лучей. Теперь оно гораздо ниже. Где-то впереди в горловине скал, словно в горле великана, клокочет перепад.

Большая излучина позади. Река выбирается на плато. На пологие берега недавний паводок нагромоздил обломки бревен и льда — комбинации кубистской скульптуры. Сквозь древесную и камышовую труху тянутся зеленые обелиски остролистого тростника. Подернулись зеленью кусты дикой смородины и карликовые березы. Синяя дымка горизонта сдерживает размах берегов, точно докучливую помеху.

Никогда еще бесконечность, или нескончаемый конец, не подступала к нему так близко. Что-то набухает внутри, распирает ребра. Рот, словно стянутый «молнией», разъезжается, и масса спертого воздуха прорывается наружу. Этот странный приступ еще не раз настигнет его в пути.

Тут он вспоминает про весло, подхватывает его в последний момент, прижимает к боку, расставляет поудобнее свои длинные ноги.

В кронах сосен покачивается солнце, невиданный доселе желтый плод. В тени берега вода меняет цвет — угрюмо-тусклая, она поблескивает, словно лезвие ножа. Впереди прямой спокойный отрезок пути.

Плот как ладонь, протянутая к солнцу. Кости начинают плавиться в его лучах, и мышцам нечего держать. Из этой ослепительной нирваны винтовая лестница спускает его в сумерки полусна… Женщина — только на мгновенье приникает голова к ее груди; он поднимает голову — прошло уже тридцать лет. Комната полна кареглазых детишек. Голова у него лысая, как коленка. Ломит поясницу.

Другая картина из прошлого — он стоит на заснеженном склоне сопки, на ногах камусные лыжи, он целится в большую черную белку. Палец доводит курок до спуска, мгновенье — и должен быть исход, но его нет. Ствол резко сворачивается набок, будто гусиная шея… Черная белка в очках со светлой оправой выговаривает четким дикторским голосом: «Прежде чем брать кого-нибудь на мушку, надо узнать, нравится ли ему это».

Затем картины скользят, накладываются одна на другую, он пытается понять, что происходит, но слышит лишь слабый дребезжащий голос, точно поскрипывание пергамента: «Мудр тот, кто знает то, что неумно знать».

Откуда-то доносится повизгивание. Рыжая сука, опершись лапами о его колени, озабоченно сетует: «Разве-это-жизнь-если-у-тебя-даже-блох-нет?»

Потом ему мерещится, что его обмывают шершавой губкой. Он трясет головой; когда ощущение повторяется, открывает глаза.

Так и есть. Передние лапы рыжей собаки на его коленях, а длинный розовый язык прохаживается по лицу хозяина. Забывшись, он чешет собаку за ухом, но тут же отталкивает ее и встает на середину плота…

Солнцу осталось прокатиться всего несколько оборотов; теперь его диск напоминает обсосанную шайбу красноватой карамели. На белом до боли небе цепь синих перистых облаков, словно следы на мартовском снегу. Охристое полотно воды заштриховано тенями ветвей. Сквозь редкий серый туман, как сквозь сигаретный дым, темнеет зелень берегов.

До глубокой темноты осталось несколько сумеречных часов. Он должен ими воспользоваться, чтобы поспеть к перепаду.

Река по-прежнему широка — водная равнина, не признающая берегов. Из-за этого теченье до неподвижности медленное. Невидимые руки отпустили плот, и тот беспомощно дрейфует к поросшей тростником косе. Пара тетеревов, выбиравших жернова для своих мельниц, вспархивают с галечника. Собаки шлепаются в воду — ах, какая несправедливость лишить их крыльев!

Он стоит на узкой полоске земли и соображает. Если где-то что-то перекосилось и подкосилось, значит, это сплошной перекос.

Через несколько шагов ему встречаются следы сохатого. Похоже, бык приходил сюда почистить рога перед схваткой.

Над головой пикирует ястреб, точно реактивный бомбардировщик, для которого все гнезда мира полны незаконной жизни.

На острие косы ему попадается жердь нужной длины. Ледоход и солнце основательно ее обработали. Она гладка и легка. Он возвращается к плоту и вытаскивает всаженный в перекладину топор — славное лезвие, заточенное с одной стороны, как беличий зуб. Топорище из вязкой крученой березы обожжено, чтобы не размокало. Незаменимый инструмент, как раз по руке.