Давно кончился наполненный заботами день, отошел суетливый вечер, опустел двор, разошлись по квартирам жильцы, и вступила в свои права мягкая осенняя ночь. Все успокоилось; неподвижно застыли деревья; воздух, казалось, тоже решил отдохнуть до утра.
И когда уже решительно все смолкло, раздался такой грохот, словно снаряд разорвался или рухнула крыша, а следом за ужасающим грохотом взвился чей-то крик, поднявший с постелей только-только уснувших людей. Проснулись все, от мала до велика; перепуганные дети заплакали; взрослые выскочили на балконы и в недоумении спрашивали соседей, что случилось. Хриплый крик сменился грубой бранью. Кто-то, пересыпая свою речь матерными словами, орал: «Ах ты, развалина старая!.. Ведь скоро сдохнешь… Как собака! Растащат твое добро, любой возьмет, кому не лень! А ты над ним трясешься!.. Так пусть оно пропадет к чертовой матери!»
И снова двор заполнили грохот и треск, сквозь которые прорывался старческий слабый голос: «Бей, бей! Лучше мне умереть, чем видеть такой позор!»
Бахман тоже проснулся и вслед за хозяйкой, тетушкой Гюляндам, выскочил на балкон.
В этом небольшом дворике насчитывалось всего-навсего трое мужчин: старый Гани-киши, слабый старческий голос которого, прерываемый криками какого-то незнакомца, доносился сейчас из квартиры у самых ворот, инвалид войны Аждар-киши, с протезом вместо ноги, и боцман Шамиль. Гани-киши и Аждара можно было видеть по нескольку раз на дню, а вот боцман Шамиль был редким гостем во дворе. Месяца два тому назад, поступив в медицинский институт, Бахман в поисках жилья набрел на этот старый дом и встретил при входе во двор высокого молодого мужчину в морской форме. Он-то и показал Бахману квартиру тетушки Гюляндам. Так Бахман впервые увидел боцмана Шамиля, который, надо сказать, с первой встречи произвел на него приятное впечатление. Тетушка Гюляндам оказалась сговорчивой, в чем не последнюю роль сыграла ссылка Бахмана на то, что именно этот моряк указал ему на ее квартиру; они быстро поладили насчет цены за угол и условий проживания, и Бахман поехал в район за своими немудреными пожитками, а когда вернулся, боцман Шамиль отплыл на своем корабле в очередное плавание, которое продолжается обычно один-два месяца. Так что и теперь во дворе осталось трое мужчин, считая и его, Бахмана. Двое были совсем беспомощны. Старого Гани-киши кто-то ругал и, наверное, бил. Аждар, ковыляя на одной ноге, метался по балкону, пытаясь заглянуть вниз и узнать, что там творится, но что он мог поделать, кого защитить? И Бахман почувствовал, что взоры женщин и детей обратились к нему.
Умудренная опытом, тетушка Гюляндам горестно всплеснула руками:
— Аллах милостивый, как ты допускаешь такое? Опять этот мерзавец Алигулу заявился к несчастному старику!
Жалобные стоны Гани-киши потонули в потоке ругательств, затем послышались звуки ударов.
— Бьет старика, — прошептала тетушка Гюляндам.
Бахман глянул в ее округлившиеся глаза и, не помня себя, ринулся вниз.
Действительно, здоровенный детина лет сорока, заросший сивой щетиной до самых глаз, лохматый и нечесаный, в мятой грязной тенниске и в брюках гармошкой, словно вынутых из-под пресса, куда их сунули в скомканном виде, бил Гани-киши по лицу, а когда тот свалился, пиная, потащил по веранде, словно мешок. Старик безвольно принимал удары, не в состоянии сопротивляться.
Бахман перехватил руку детины, повернул хулигана к себе:
— Ты что делаешь, негодяй? Как ты смел поднять руку на старика?
— А ты кто такой? Почему не в свое дело лезешь, а? Отпусти руку, отпусти, тебе говорю! — Глаза хулигана, налитые кровью, метали искры, изо рта несло омерзительным сивушным духом, засаленная одежда разила потом.
Детина рвался из рук Бахмана, лягался, но вырваться не смог.
— За что бьешь старика? За что? Отвечай! — Бахман изо всех сил вывертывал верзиле руки, заводя их за спину, и тот дергался и выл от боли, ругаясь последними словами.
— Отпусти руки, говорю! Ну, припомнишь ты меня! Двое калек живет в этом дворе… хилый да хромой… Будет еще и кривой, клянусь!
Перед открытой дверью застекленной веранды толпились соседи, старались заглянуть в помещение, убедиться, жив ли старик.
Присутствие стольких людей как будто слегка отрезвило дебошира. Он притих и молча выслушал множество упреков:
— Ай Алигулу, чего ты хочешь от бедного старика?
— Да почему не дашь ему покоя, зачем издеваешься над человеком?
— Как тебе не стыдно, ведь он твой родной отец!
— А он что, сын? Бывают такие сыновья? «Вот оно что! — удивился Бахман. Значит, этот пьяный злодей — сын Гани-киши?»
— А я-то думал, чужой человек пробрался в дом дядюшки Гани и свирепствует. А это сын… Да разве может сын поднять руку на отца?..
— В наше время может, — сказала одна из женщин. — Мода такая пошла: укорачивать век старикам… Кулаки в ход пускают.
Постепенно осмелев, соседи поднялись на веранду. В тусклом свете запыленной электрической лампочки их взорам предстал хаос, сотворенный Алигулу. На полу лежал опрокинутый буфет, вокруг него — груды перебитой посуды, рассыпанный сухой чай, горох, пролитое инжировое варенье, осколки стекла, фарфора и фаянса. Гани-киши, жалкий, растрепанный, лежал среди этого разорения, прятал лицо от соседей.
Последним поднялся на веранду Аждар-инвалид.
— Сам виноват, Гани, — сказал он, осмотревшись, — Все терпишь, терпишь, да и мы терпим ради тебя. А пошел бы, заявил в милицию, рассказал обо всем, что сынок вытворяет, там ему намяли бы бока, живо образумился бы. По крайней мере оставил бы тебя в покое. Это разве жизнь? Каждые три-четыре месяца является этот безобразник, бесчинствует, позорит тебя, людей пугает… Что молчишь? Ведь все это добром не кончится! — Аждар повернулся к Алигулу, который стоял опустив голову и исподлобья сверкал недобрым взглядом: — А ты? Что ты делаешь, а? Ведь сам уже до седых волос дожил, а вытворяешь такое!
Алигулу, которого Бахман отпустил, как только узнал, что он сын Гани-киши, дрожащими руками мял папиросу. Закурив, он спокойно сказал Аждару:
— Ты мне проповедь не читай! Сколько раз я тебе говорил и опять повторяю: не суй нос в наши дела, понял? Отец и сын, мы сами во всем разберемся. Так что не болтай лишнего, не выводи меня из терпенья, а то ей-богу, сломаю тебе и другую ногу, будешь не ходить, а ползать!
Испуганная этими угрозами, жена Аждара, Хырда-ханум, крикнула мужу:
— Не связывайся с ним, ай киши, иди домой! О чем говорить с этим подонком!
Но оскорбленный Аждар вспыхнул:
— Да что я, умер, что ли, ай гыз? Он не посмеет до меня дотронуться! А если рискнет, я так садану ему по башке, что у него глаза вылетят, — и Аждар стукнул об пол суковатой палкой.
Алигулу был из тех, кто неудержимо наглел перед слабым. Что ему сделает инвалид? Пренебрежительно хмыкнув, он усмехнулся и сказал:
— Ох, Аждар, пощади! Напугал ты меня до смерти! Ради бога, пожалей меня, прости!
Он бесстыдно куражился и издевался теперь надо всеми.
— Мало того, что поднял на ноги весь двор, бил отца, так ты еще вздумал угрожать инвалиду войны? — спросил Бахман. Если бы этот прохвост не был сыном дядюшки Гани, он едва ли смог бы сдержаться и задал бы ему хорошую трепку.
Но тут дядюшка Гани, вытерев с лица слезы, кое-как встал и подошел к сыну:
— Слушай, Алигулу! Уходи ты отсюда! Хватит того, что опозорил меня перед всем светом, не доводи дело до греха.
— Никуда я уходить не собираюсь, — совершенно спокойно отвечал Алигулу. Это мой дом.
— С каких пор этот дом стал твоим? А с твоим собственным что случилось? Ты плюнул на свой дом! Бросил жену, детей, и кто знает, у какой стервы теперь обретаешься. За сорок уже перевалило, а ума все еще не набрался. Люди па тебя смотрят! Что за фокусы ты тут выкидываешь? Смеются же над тобой, дурак!
— Кто это надо мной смеется? — взорвался Алигулу. Он оглядел собравшихся; под его мутным взглядом многие съежились и отошли в тень. — Кто? — закричал он. — Как бы не заплакали те, кто надо мной смеется! Заплачут сами, заплачут ихние отцы и дети!
— Уходи, ради аллаха, уходи, хватит мне моего горя, зачем ты мне каждый день черным делаешь? Дашь хоть часок свободно вздохнуть? Чтоб перевернулся в гробу отец того, кто придумал эту проклятую водку! Водка тебя довела до такого свинства… Все пропил — дом, семью… Что еще осталось? Оглянись на себя, на человека ведь не похож! Уходи, говорю тебе, уходи!
Алигулу дернулся из рук отца, снова занес над ним огромный кулак. Бахман, стороживший каждое его движение, кинулся защитить старика, и тяжелый удар пришелся ему по лицу. Брызнула кровь. Гани-киши вдруг обрел давным-давно покинувшие его смелость и силу. Схватив табурет, он метнул его в сына. Алигулу увернулся; табурет, проломив раму, грохнулся во двор вместе с осколками стекла. В тот же миг выскочил с веранды и Алигулу, мелькнул черной тенью и исчез в воротах.
