Суннатулла Анарбаев
Серебряный блеск Лысой горы
Аксай как сама жизнь: он течет, не останавливаясь, преодолевая бесчисленные преграды. С двух сторон над ним нависли скалы, и кажется, вот-вот они оборвутся в реку, а Аксай, вздрагивая и с ревом бросаясь с камня на камень, словно взывает о помощи.
По берегам — низкие домишки из камня и глины с саманной кровлей. Это кишлак. Он даже не имеет своего имени. Хлеб насущный дает кишлаку река, она дала ему и свое имя — Аксай. Летом прячет он жалкий вид свой в густой листве деревьев, а зимой все покрывается снегом.
Один лишь дом Максума бросается в глаза своим богатым убранством. Мечеть, сверкающая голубизной, как купол усыпальницы Тамерлана, осталась от отца Максума — Ишан-бобо.
Богат Максум. Его фруктовые сады, радующие глаз, раскинулись по берегам реки, а виноградники окружают кишлак со всех сторон. Если в страду вы спросите у косаря, чьи это поля, на которых тучные колосья склонили к земле свои головы, он ответит вам — Максума. И знайте: это его стада баранов и косяки лошадей зимой пасутся вокруг Аксая, а летом поднимаются на обширные пастбища к серебристым вершинам Кашка-тава — Лысой горы.
...Рассказывают, что один из предков Максума, богатый и почтенный Гаиб-ата, был мюридом[1] самого Хазрат-султана. Вот история этого предка.
Во времена одного из эмиров дехкане хотели провести воду из Аксая через горы в кишлак. И увидели люди, что к ним приближается дервиш в отрепьях, высокой шапке, с хурджином[2] на плечах и кашкилом[3] на поясе.
— Чтобы сопутствовала вам во всем удача, — сказал дервиш, — поделитесь и со мной землей и водой.
А люди, копавшие канал, усталые и изнуренные, озлобленные огромными трудностями, страдающие от голода и жары, которая просолила их одежду, ответили ему:
— Иди своей дорогой!
Произнеся фатиху[4], дервиш ушел.
А ночью произошло страшное землетрясение. Придя утром, дехкане увидели, что их труд пропал даром: земля засыпала канал. Богобоязненные старики с отчаяньем били себя в грудь, вспоминая дервиша.
— Аллах наказал нас за то, что мы обидели святого человека. Иначе бы канал не засыпало. Нужно вернуть дервиша!
Два джигита помчались с быстротой джейранов и, как птицы взлетев на вершины Кашка-тава, увидели далеко на равнине черную точку. Это был дервиш. Догнав его, они низко склонились перед ним:
— Святой отец, возьмите себе что хотите, только вернитесь!
Дервиш не обратил на них внимания. Словно никого не видя, он, брызжа слюной, произнес:
— О боже! — и прошел мимо.
Оба джигита растерянно посмотрели друг на друга. Возвращаться с пустыми руками им было стыдно. Тогда один из них, более сообразительный и энергичный, сиял с себя мешок, служивший ему поясом, открыл его и сказал другому:
— Клади его сюда!
Тот быстро схватил дервиша и затолкал его в мешок. Так, неся дервиша по очереди, они вернулись в кишлак. И дервиш остался жить в кишлаке. Ему дали землю и воду, он обзавелся семьей. Когда он дожил до лет пророка[5],. то, как и Хазрат-султан, ушел жить в подземелье и больше оттуда не выходил. Поэтому его и прозвали «Гаиб-ата», что значит «исчезнувший святой». От него и ведет свою родословную род Максума. А двух джигитов прозвали «турва хайли» — «племя мешочников». Это прозвище переходило из поколения в поколение. Оно вместе с голодом и нищетой, словно клещ, вцепилось в этот род. «Бог покарал их», — говорили люди. А род пришельца дервиша — «благословенный богом» — богател с каждым днем.
Пастух Максума Бабакул происходил из рода «мешочников». В год рождения Бабакула умер его дедушка. Чтобы похоронить его, отцу Бабакула пришлось влезть в долги. А затем клочок земли величиной с ладонь и единственная коза пошли в уплату долга отцу Максума Ишан-бобо. Ишан-бобо «пожалел» отца Бабакула: «Живи у меня, — сказал он ему, — если даже будешь питаться объедками, все равно от голода не умрешь».
Вот тогда-то род «мешочников» попал в кабалу к роду «благословенных богом». И Бабакул, с тех пор как помнит себя, пас овец Максума.
По деревянному мосту, вздрагивающему от ударов разбушевавшегося Аксая, шел человек в коричневом халате. И хотя наступила весна и день был жаркий, на голове у него красовалась папаха. За спиной мешок. От тяжести на шее вздулись жилы. Черные усы и бородка придавали еще более унылый вид его и без того грустному лицу. Это Бабакул. Когда он вошел в кишлак, дехканин средних лет, стоявший возле лавки, пошутил:
— Эй, потомок мешочника, не дервиш ли у тебя за спиной?
Бабакулу было не до шуток. Он удобнее устроил мешок на плечах и пошел своей дорогой.
— Корми своего хозяина мясом и салом, а платой тебе за это будет его благословение, — сострил человек в старом халате. Он был обижен молчанием Бабакула и закричал ему вслед: — Благословение Максума стоит ноши одного верблюда. Есть ли в мире кто-либо богаче тебя?
«Вот человек! — с досадой подумал Бабакул. — Ведь не задеваешь его, так он сам лезет, а попробуй задень — камнями бросаться будет».
Он дошел до ворот дома Максума, украшенных резьбой. Перед воротами с обеих сторон супы — каменные возвышения, на которых стоят по два шестигранных красивых столба. Бабакул на мгновение остановился и, передохнув, перешагнул порог. Вошел в обширный двор. Среди двора возле мешков с пшеницей стояли взволнованные люди. На земле валялись два плуга, борона, седло, хомут и, как извивающаяся змея, уздечка.
Какой-то человек, высунув голову из дверей амбара, сказал:
— Нет мешков для кукурузы.
Волосы, борода, усы и брови его были в пыли, и Бабакул не мог припомнить, кто это.
А вот человека в гимнастерке, считавшего во дворе мешки с пшеницей, Бабакул узнал сразу, хотя тот и стоял к нему спиной. Это был друг его детства Кучкар, сын кузнеца Закира.
В тот год, когда Разык-курбаши[6] зарубил Закира и сжег кузницу за то, что кузнец плохо подковал его лошадь, Кучкар добровольно ушел в Красную Армию. В кишлак он возвратился только год назад — осенью тысяча девятьсот двадцать шестого года.
С Кучкаром в Аксай пришло слово «товарищ». Люди обращались к нему так: «Товарищ Кучкар, сын Закира». Он первым в кишлаке надел русскую гимнастерку.
Однажды Максум не выдержал и сказал своим мюридам:
— Раньше Кучкар был смирным ягненком, а вернувшись из армии, стал настоящим кучкаром[7].
На что младший брат Максума Фазлиддин-кары[8] ответил:
— Будь он смирным ягненком или боевым кучкаром, все равно в один прекрасный день попадет в руки мясника.
И все же Максум и Фазлиддин заискивали перед Кучкаром.
Опустив свою ношу перед Максумом, поздоровавшись со всеми, Бабакул виновато сказал:
— С горы скатился камень и упал на овцу.
Обычно Максум не бил и не ругал Бабакула, но его вежливые и в то же время язвительные слова были тяжелее побоев и ругани. На этот раз Максум удивил Бабакула.
— Это воля аллаха, — смиренно сказал он, а Фазлиддин-кары прибавил: — Отнеси в дом.
Кучкар остановил пастуха.
— Положи вон там, — показал он в сторону мешков, — раздадим сиротам.
Бабакул в нерешительности посмотрел на кары. Фазлиддин весь сжался, удлиненное черной бородкой лицо его побледнело, глубоко сидящие глаза злобно сверкнули. Максум взглянул на него с улыбкой.
— Все от бога, братец, — и повернулся к Кучкару. — Будьте здоровы, мулла Кучкар. Вы совершаете богоугодное дело. Одну изюминку, разделив между собой, съели сорок человек...
На крыше конюшни Умат-палван и его сын Туламат подсчитывали снопы клевера. Они спустились вниз, отряхнули свои оборванные халаты и, вытерев кончиком кушака лица и шеи, подошли туда, где стояли люди.
— Восемьсот восемьдесят три снопа стеблей кукурузы, а клевера... — Умат-палван посмотрел на сына: — Сколько, ты сказал, снопов?
— Две тысячи шестнадцать.
Кучкар записал эти цифры в тетрадь.
— Товарищ Кучкар, сын Закира, — обратился к нему Умат-палван, — если вы хотите разделить вещи Максума на тех, кто работал у него, то в первую очередь должны отдать их мне и Бабакулу, потому что в кишлаке не найдется людей, работавших на него больше, чем мы...
— А разве самая плодородная земля не ваша? Один вол с упряжью и плугом, пятьдесят снопов клевера и девятнадцать снопов стеблей кукурузы...
— Ладно! Спасибо Советам! Но с одним волом что можно сделать?.. Или мне самому в плуг впрячься?
