Евгений Дубровин - Билет на балкон

– Посмотри, – сказал Кутищев, – ушел.

Борис приник к окуляру.

– Ага…

– Наверно, за сучьями…

– Наверно…

Они помолчали.

– Что там? – спросил Кутищев немного погодя.

– Положила руку на плечо.

– Ишь ты… Дай…

Друзья сидели на раскладных стульях в а балконе пятого этажа, где была квартира Бориса, и поочередно смотрели в мощный телескоп, установленный на треноге из-под фотоаппарата. Расплавляя прутья ободранного купола когда-то могучего собора, вставала сплющенная луна. Ее яркий свет постепенно высвечивал двор, беседку посредине и старый вишневый сад, прилепившийся к многоэтажному дому. Сад уже начали выкорчевывать, освобождая новую строительную площадку. Луна заливала вишни молочным светом, и казалось, они цветут последний раз в жизни.

Но в той стороне, куда смотрели друзья, было еще совсем темно, лишь чуть светлела похожая на далекую туманность извилистая лента реки. Днем с балкона поверх сада и развалин собора открывался красивый вид на Широкую пойму, поросшую по одну сторону реки густой зеленой травой, по другую – редким дубняком. Летним солнечным днем пойма вся была усеяна людьми, заставлена палатками, автомобилями, мотоциклами; сейчас же, в час ночи, там мерцал лишь один огонек, на который и был направлен телескоп.

– Километра два?

– Больше…

– Сильная штука.

– Ага…

В телескопе костер был совсем рядом. Костер и фигуры трех, сидевших возле. Потом один ушел собирать сучья, а может, еще за чем, а она положила второму на плечо руку…

– Целуются…

– Дай… Ага…

– При нем и вида не показывали. Сидели как чужие.

– Наверно, жена того, что ушел.

– Наверно.

– Как странно бывает… Он рядом и не видит, а нам за два километра… Как богам…

– Где ты достал эту штуку?

– Давно. Еще студентом… Выменял за бутылку вина… Стоял на квартире у одного там… Бывший моряк… Ага, вернулся… Опять сидят как чужие…

– Дай…

– Объездил полмира. Спился. У него много всякой всячины было. Ночью захочет опохмелиться – все за бутылку отдаст.

– Сильная штука.

– Ага…

– Давай возьмем с собой.

– Тяжелая.

– Лучше барахла поменьше наберем. Установим где-нибудь на горе – весь Кавказ на ладони…

– Вы скоро тут кончите шептаться? – На балкон вышла жена Бориса, облокотилась на перила, заглянула вниз. От нее пахло борщом и духами. – Мечтаете? Не терпится вырваться на волю? Дайте и мне посмотреть. Кого это вы там разглядываете?

– Ты бы шла ложиться, мать. Мы еще посидим.

– Теперь насидитесь. Взяли бы меня с собой.

– Иди спать, мать, иди… И дочке пора. Второй час…

– Не любишь ты меня, – вздохнула жена, прижалась и чмокнула мужа в щеку.

У нее была эта привычка, которая всегда раздражала Бориса: говорить при посторонних людях при случае и без случая: «Не любишь ты меня», прижиматься и чмокать в щеку. Раньше, когда жена была молоденькой и хрупкой, это всегда умиляло людей и самого Бориса, сейчас же Рая располнела, голос ее погрубел, и от нее всегда пахло борщом, потому что борщ был фирменным блюдом семьи Глорских, в доме вечно стоял его аромат.

– Не любишь ты меня, – еще раз вздохнула жена. – Потому и едешь один. Нет чтобы взять, как все порядочные люди, жену, ребенка… Купили бы путевку…

– Ну, иди, мать, стели постели… Прошу тебя… завтра рано вставать.

– Иду, иду…

Жена ушла. Борис приставил глаз к окуляру трубы.

– Ну, что там?

– Правда, за хворостом ходил. Ага… Две палатки… Одна одноместная, другая – двухместная… Ну и кострище развели… Действительно, мы как боги…

– Дай…

Дверь балкона распахнулась, и кто-то изо всей силы обхватил Бориса за шею.

– Пап, я хочу на луну посмотреть!

Отец сердито поставил дочку на пол.

– Сколько раз тебе говорил: не делай резких и неожиданных движений.

– Потому что может быть разрыв сердца?

– Да.

– А вот у Кольки не было разрыва сердца. Мы его под стол за ноги утащили.

– Я же тебе сто раз говорил: разрыв сердца может быть только у взрослых.

– Потому что у них сердце из другого мяса?

– Да.

– А вот и неправда. У них сердце из инфаркта. Пап, а правда на Луне молочные моря и поэтому она белая?

– Нет, там живут белые… бараны… Не мешай…

– А вот и неправда. Никакие там не белые бараны, а это солнце отражается.

– Знаешь, так не спрашивай.

– Пап…

Борис повернул дочь лицом к двери и шлепнул ее.

– Марш спать! Второй час ночи, а она разгуливает!

– Пап, а почему дядя Игорь лысый?

– Ах ты…

– Не волнуйся, – сказал Кутищев. – Меня уже столько раз в жизни называли лысым, что я обижаюсь лишь на «кучерявый». Вот это действительно обидно.

– Но это черт знает что! – возмутился Борис. – Ребенку шесть лет, а никакого почтения к взрослым. Я помню, взрослый человек был для нас бог. А эта… Гостя, которого первый раз видит, за нос может дернуть.

– Ничего, я не обижаюсь. Ребенок ведь.

– Не заметил? Задает только такие вопросы, на которые уже знает ответ. И все это с ехидством. Садик еще такой попался. Там в основном дети шоферов дальних перевозок. Все знают. Недавно меня спрашивает «Пап, а для чего служит в машине карбюратор?» Я как стоял, так и сел. «Представления не имею», – отвечаю. «Эх ты, а еще отец, – это она мне. – Карбюратор служит для смешения смеси», А любовь? Скажи, откуда у ребенка в шесть лет такой нездоровый интерес к любви? Правда, меня еще, слава богу, стесняется, а матери каждый вечер рассказывает, кто у них там кого поцеловал да кто в кого влюбился. Да чтобы я в шесть лет…

– Это ты забыл.

– Я помню, как картошку на заминированном поле рыли, когда мать болела.

– Ну что ты сравниваешь…

Во двор вошли двое с гитарой. Они расположились в беседке, звякнула бутылка. Борис навел на них телескоп. Безусые парни, заросшие волосами, как снежные люди. Они отпили по очереди прямо из горлышка, и один из них запел:

Голос был приятный, в нем звучали грусть и нежность.

– Брось, поздно, не выйдет уже… – перебил второй.

Парни взяли гитару, бутылку и побрели со двора.

– Серенада двадцатого века, – проворчал Борис. – Это они к Галке со второго этажа.

– Пап, – раздался шепот из комнаты. – А почему он сморкался в кашне? У него что, не было платка?

– Не было.

– А вот и неправда. Он сморкался в кашне, потому что блатной. Все блатные сморкаются куда попало.

– Я вот сейчас тебя выдеру.

– Пошли спать. Ты слишком устал. Завтра мы будем далеко.

Да, завтра они будут далеко. Самолетом до Краснодара, потом электричкой, потом попутной до подножия гор и затем сто километров пешком, через перевал, до самого моря… Столько лет они мечтали об этом походе…

– Эй, путешественники, завтракать!

Шторы уже раздвинуты, в окна бьет яркий солнечный свет. Значит, погода летная. В последнее время часто шли дожди, и их аэродром с грунтовой взлетной полосой, да к тому же расположенный почему-то в низине, сразу после сильного дождя превращался в болото.

Сегодня Рая встала рано, успела прибрать в комнате и вычистить половики. С кухни доносился грохот посуды, звуки льющейся воды. Пахло свежим бортом.

– Мальчики! Быстро кушать борщ, а то опоздаете!

Игорь Кутищев, длинный, горбоносый и лысый, подтянул ремнем брюки, деликатно покашливая и, стараясь ступать неслышно, прошел на кухню умываться; он чувствовал себя виноватым перед женой Бориса, так как был инициатором этой затеи, семь лет настаивал в письмах и вот наконец добился своего и увозит друга от семьи на целый месяц.

Глорский и Кутищев познакомились в редакции одного столичного журнала: оба принесли в отдел прозы свои рассказы. Рассказы Кутищева забраковали сразу и бесповоротно. Полный, мучившийся от жары человек сказал ему, что рассказы его, Игоря Кутищева, не несут ничего нового, что они – бледная копия того, что уже было написано другими.

– Значит, надо бросать? – уныло задал Игорь вопрос, который всегда задают в таких случаях.

Полный человек вытер пот зажатым в кулак платком и пожал плечами.

– Ничего нельзя утверждать категорически.

И эта фраза почему-то больше всего убила Кутищева Уж лучше бы прямо сказал, как ему говорили в других редакциях: мол, увы, молодой человек, так и так, к сожалению… Тогда появлялось чувство протеста, хотелось работать, чтобы доказать, что он, Игорь Кутищев, что-то может.

Игорь вышел из комнаты и, чтобы унять дрожь в коленях, уселся в одно из кожаных кресел, которое стояло в самом темном углу. Здание редакции, очевидно, было в старые времена каким-нибудь секретным департаментом: низкие потолки, узкие, с многочисленными ответвлениями коридоры, окна с решетками, почти бойницы… Дерево, которым были отделаны потолок и стены согласно последней моде, и современная темная мебель еще больше гасили свет и делали помещение совсем таинственным и мрачным. Здесь было неудобно громко разговаривать или быстро ходить. Взад-вперед скользили молодые люди – большинство с черными бородами и пухлыми портфелями, исчезали в многочисленных дверях, садились в кресла, щелкали замками портфелей, листали бумаги… Иногда из кабинета выходил спокойный человек, с усталым видом опускался в кресло и курил, стряхивая пепел в коробочку, сделанную из листа бумаги и скрепок. И по этой коробочке, по спокойствию, по усталому лицу, по безразличному взгляду, которым человек скользил по потолку, в нем сразу можно было узнать работника редакции. Два или три раза прошли солидные люди с тростями и седыми гривами. Они шли уверенно, стуча палками, держа в руках толстые пакеты, завернутые в оберточную бумагу или просто в газету. При виде их работники редакции вскакивали и, оставив в креслах свои коробочки, уводили их под локоть в кабинет. Это были маститые…