Александр Лозневой - Крепость Магнитная

Киноварь зари была жидкой, разбавленной и тлела недолго: стала блекнуть, стушевываться, а вскоре и совсем погасла. Мутным, серо-пепельным сделалось небо. На обочине дороги покачнулись деревья, зачиркали по окнам вагона ледяные крупинки. Каким он задастся, день: студеным, ветреным, а то, гляди, — по-настоящему весенним? Здесь, на юге Урала, в эту пору бывает всякое.

И все же не верилось в холод. Хотелось тепла, света… Но едва поезд вырвался из-за холмов, побежал степью, как, откуда ни возьмись, закружила, закуролесила метель.

— Акман-токман, — сказал старик в лисьей шапке.

Матрос взглянул на старика, на круговерть за окном, подумал: «Неприятная штука. Но какие слова! «Акман-токман» — будто из песни выхвачены». И вдруг спросил:

— Далеко путь держим, батя?

— Магнитка живем, грабарка работаем.

— Строитель, значит?

— Теперь все строители. Много строить надо. Ай, много!

— Да, отец, ты прав, — согласился моряк. И как бы про себя: — Сколько работы, поспевай только!

До Магнитки было еще далеко, а матрос уже готовился к высадке. Поднявшись чуть свет, оскоблил лицо безопаской, расправил складки клеша и вот топтался у окна, созерцая бежавшие навстречу редкие березовые колки, приземистые, крытые тесом, а то и соломой, невзрачные сельские постройки.

Метель заслонила дали, не стало видно даже телеграфных столбов, которые, как бы охраняя поезд, вставали рядом, показывая ему дорогу. В вагоне стало темнеть, и проводник зажег фонарь: вот она — ночь среди бела дня. Бывает же такое!

Еще вчера заметил матрос: косятся пассажиры на его клеш, что, мол, за диковина, не штанины — мешки! Усмехаются. Ну и пусть, сам знает, не положено. На службе за нарушение формы — наряд вне очереди и шагом марш на камбуз картошку чистить. Но здесь не служба. Где только и развернуться, как не здесь! И все же не хотелось, чтобы кто-то зубы скалил, показывал на него пальцем. Он, Ладейников, не из тех, кто гоняется за модой. Хотя, известно, клюют на эту приманку и некоторые моряки. Иной, собираясь в отпуск, только того и ждет, как бы там, дома, щегольнуть клешем. И не каким-нибудь, а в семь вершков с гаком, как в годы гражданской войны; клешем, без которого художники и не помышляют малевать матросов революции.

Нет, Платон Ладейников штанин не подпарывал, не вшивал клинья. Брюки-клеш достались ему по случаю. В самый последний день друзья подарили. Возьми, говорят, дома износишь, а то все равно боцман отберет. Отказывался, затем махнул рукой:

— Шут с вами, в них и поеду!

А что ему: он демобилизован.

Постояв у окна, матрос потянулся к вышедшему в коридор проводнику:

— Верст сорок, наверное, осталось?..

Возясь у бачка с водой, в котором что-то не ладилось, проводник не отзывался. Пыхтел. А когда выпрямился, на его постном лице как бы написано: «Мало ли всяких вопросов задаст пассажир, на все не ответишь».

Да моряк и не ждал ответа. Шагнул в тамбур: духота в вагоне — прохладиться малость! А сколько верст до Магнитки — не важно, сегодня он все равно будет дома. И ухватился за свои же слова: «То есть как — дома?» В Магнитке у него не то что квартиры, уголка своего нет. Было место в бараке — сдал, уходя на службу. Да и барак тот, как писали хлопцы, приказал долго жить: на его месте цех строится. Отжил свое барак, как отжили стоявшие под горой белые палатки. И вообще, стоит ли волноваться, думать о том, где придется жить? Найдется место! Он, Ладейников, не кто-нибудь — первостроитель, пионер, так сказать! Был грабарем, каменщиком, фундамент под комсомольскую домну бутил. Здание ЦЭС строил… Будет для него квартира. В крайнем случае койку в общежитии дадут. А то на первых порах — к девушке… На шестом участке проживает, Галей звать. Тоненькая такая, как тростинка. Глаза голубые, чистые…

И он представил Галю, веселую, ладную, что часто приходила в клуб ЦЭС на танцы. О, как она танцевала! Повернется, пристукнет каблучком, летит, что тебе пушинка. Щеки горят, а сама вся светится, и за ушами у нее — две льняные косички. Ладейников никогда не танцевал с нею. Не умел он танцевать. Но всякий раз, как только намечались танцы, приходил в клуб одним из первых, садился в углу и… смотрел. Больше всего смотрел на нее.

Удивительные это были вечера!

Сколько воды с тех пор утекло. Многое переменилось. Да и она, Галя, наверное, не та. «Се ля ви», — как говорил боцман, изучавший французский язык. — Такова жизнь. Невольно вспомнил, как уходил на службу: осень, грязища — ни пройти, ни проехать. Вокруг кирпичи, бревна, груды камней. Накрапывает дождь, и они, призывники, идут на вокзал. До вокзала не близко, а что поделаешь: ехать не на чем. Да и кто тогда ездил, разве что начальник строительства, у которого был «фордик», но и его, пожилого человека, чаще всего видели пешком.

Платона провожали друзья — Калугин, Костюкевич и еще — Антонио. Смешной такой — в кожушке, в кепке с наушниками, на ногах — чуни…

Галя на вокзал не пришла. Передали — работала в ночной смене. А может, и не так. Может, была в клубе и танцевала с Ленькой Мойсеновичем? Он, Ленька, не промах. Прибыв на стройку плотником, недолго стучал топором, перешел в клуб. Сперва истопником был, затем завел кружок танцев. Девчата липли к нему, как мухи на мед. Он гордился этим и танцевал далеко не с каждой, отдавал предпочтение Гале. Подойдет, слегка наклонит голову: «Прошу» — и она довольна, сияет: не кого-нибудь, ее выбрал! Потом смотрит на него снизу вверх: он, Ленька, — коломенская верста, она — кнопка.

А еще Платону вспоминалась служба, которую прошел не на каком-то Каспии, а на Великом, или Тихом, океане! Сперва морзянку учил: ти-та-ти-та! Изо дня в день на ключе выстукивал. Порой до боли в висках. Время такое выпало — надо было спешить. На Дальнем Востоке создавался Военно-Морской Флот, нужны были кадры, а где их взять? Конечно же, готовить на месте!

…Акман-токман ослабел, а вскоре и совсем улегся. Сидя у окна, матрос поглядывал на убегающие назад живописные картины ландшафта. Доносились резкие свистки паровоза. Поскрипывали накатавшиеся за свой век, облезлые, построенные еще при царе, жесткие, неуютные вагоны. Иной раз они так раскачивались, что, казалось, вот-вот сойдут с рельсов, свалятся под откос.

Осмотрев пуговицы на бушлате, матрос спохватился: «Вот черт, аж позеленели!» Собрал их в пучок, принялся надраивать щеткой, поплевывая на нее и макая в зубной порошок.

Пуговицы отливали золотом.

— Станция Гум-бей-ка! Приготовьсь, кто сходит!

Это опять выполз из своей кельи усатый проводник.

Сдвинув бескозырку на затылок, Ладейников потянулся к выходу: не мешает проветриться, свежим воздухом подышать.

Идет не спеша, вдоль поезда, каблуками постукивает. Местные девчонки глаза вытаращили: какой красивый! Мальчишки рты пораскрыли: одних пуговиц аж двенадцать! Им, мальчишкам, мало взглянуть, потрогать хочется. Один из них, что в маминой кофте и с влажным носом, забежал вперед: а что там на бескозырке написано? Шевелит губами, читает.

Моряк ухмыляется: «Все они такие мальчишки!» Плечистый, ладный подступает к бабке в рыжем зипуне и кокошнике. Кое-как приплелась бабка к вагону, а поднять корзину не может. Волнуется — вдруг поезд уйдет? Не уйдет… «Вира!» — как бы в шутку выкрикивает матрос: и бабка и ее скарб в один миг в тамбуре.

— Спасибо, сынок.

Вскочил на подножку, повел старую в глубь вагона мимо девчат:

— Прошу, — усадил на место.

Девки хихикают: невесту нашел! На перроне — удары колокола: второй звонок. Паровоз тотчас откликается, да таким диким свистом, что пугаются лошади, люди закрывают уши, а в здании станции дребезжат стекла.

В окне вагона — гора Магнитная. Легко угадывается ее главная вершина — Атач. Под горой — он хорошо помнит — стояли палатки: летнее пристанище строителей. С наступлением холодов люди переходили во вновь отстроенные бараки и палатки снимались. Ему выпало жить в бараке номер четыре, где были двухэтажные нары, и на них размещалось по сто и более человек. По утрам, когда люди просыпались, такое жилище напоминало улей.

— Стоп! Приехали.

Волнение и радость переполняли его. Подхватив баул, в котором уместились все пожитки, не сошел, а слетел с поезда. Он снова здесь, в дорогих его сердцу местах, в городе, который начинал строить и уже тогда полюбил его. У деревянного вокзала толпа: парни, девчата, стариков почти нет. Всматривается в лица: странно, ни одного знакомого!

Рядом, вскрикнув, повисла на шее парня молодуха. Парень в ватнике, в картузе с красным околышем, высоченный, в руках окованный железом сундучок. Уезжал, наверное, в поисках лучшей доли, а может, кинул, да одумался, иначе отчего бы ей, молодухе, плакать? А может, и не так, может, впервые ступил на эту, уральскую, землю, приехал строить мировой гигант? Что ж, целуй его, женщина! Брат ли, жених, ничего что слезы — целуй! Вот его, Платона, никто не встречает… То есть как никто? А гора Магнитная! Вон подняла голову, маячит. А домна-комсомолка, а ЦЭС!..