Ирина Гуро - Песочные часы

Кладбище было аккуратное и убогое. Всеми своими бедными цветочками и побуревшими от непогод и времени железными крестами оно как бы говорило: «Мы сделали все, что могли, для своих мертвых, а к роскоши и сами не привыкли».

Что-то даже нарочитое чудилось в скудности этих маленьких насаждений, которые могли быть все же поярче и разнообразнее. Но тут каждый словно бы не хотел ничем выделяться.

Даже узенькие дорожки, обходящие могильные холмики с осторожностью, избегая слишком близко подойти к цветочному бордюру, — даже они были утомительно равномерно присыпаны белым приречным песком.

…Он шел как человек, направляющийся к определенной цели. Не глядя по сторонам, но время от времени словно сверяясь, правильно ли взял курс. Иногда он равнодушно скользил взглядом по могильным плитам, по надписям на них, большей частью готически заостренным, подновленным, а может быть, и недавним: люди ведь умирали и теперь. Но почему-то казалось, что это не происходит, а покоятся здесь всё давно умершие.

Только однажды, на повороте аллейки, выложенной кирпичной крошкой, он остановился, как мог бы сделать, увидев давнего знакомца.

За оградой из остроконечных чугунных прутьев не было креста. Просто лежал крупный, не ноздреватый, а словно обкатанный волной камень. Его можно было бы назвать валуном, так он был велик и гладок, если бы не цвет: желтовато-красный, темнее у основания, совсем светлый поверху.

Он напоминал камень пустыни, был странен здесь и одинок. Так одинок и печален был этот вестник далека, как, вероятно, выглядел бы метеорит.

И все же не сама неожиданность его здесь остановила прохожего, а надпись на камне — лаконичная и выразительная. «Как жизнь того, кто лежит под ним», — внезапно и остро подумалось прохожему.

Он не нашел ничего, кроме имени и дат, но даты выдавали, они сказали почти все: Густав Ланге родился в январе 1900 года и умер в декабре 1945-го. Да, во цвете лет. Но, конечно, истерзанный. Все же он вырвался, хоть и ненадолго… В этой мысли было слабое утешение.

Человек шел дальше, держа в руке шляпу, снятую перед могилой, и палку, на которую он не опирался, хотя слегка прихрамывал. Ветер слабо шевелил его волосы, такие светлые, что седина в них почти не различалась, и иногда он подставлял ему лицо, закрывая глаза, как будто отдыхая. От чего? От одинокой прогулки между могил? От воспоминаний, от поисков того, что, может быть, было ему вовсе не нужно?

Он сам с недоумением спрашивал себя об этом. Он ведь был человеком действия. И сейчас — тоже. Он пришел сюда не из потребности погрузиться в прошлое. Ни в коем случае! В нем еще звучали шумы сегодняшнего и голоса людей, лица которых еще стояли перед его глазами. Изредка среди этих голосов ему чудились знакомые. Иногда он думал, что это не важно для дела. Что слишком многое изменилось за тридцать лет, прошедшие после войны. Люди изменились тоже. Но не так, как обстоятельства. Нет, не так. И потому он все же мерил людей мерой их прошлого, прикладывая ее к сегодняшнему, проецируя это прошлое на сегодня. И радуясь, когда добрая воля и реалистическое мышление побеждали.

Так, верно, отсюда возникло стремление приблизить давно прошедшее? Найти в нем нужный критерий. Нужный для дела сегодняшнего, для дня, который прорастал на этих могилах, был неотделим от них, цепко держался за них корнями.

Его привело сюда не желание вспоминать, а потребность не забывать.

Когда ясность этого пришла к нему, он вдруг резко ощутил, что именно так, закрывая глаза и подставляя лицо ветру, он легче входит в прошлое. Что-то было в этих дуновениях, несильных, с примесью речного запаха, что было и тогда. Будоражило и подгоняло: «Все же иди. Все равно — иди!»

Он пробирался дальше, не замечая, что колючки шиповника, выбегающего малой кущей на дорожку, цепляются за полы его плаща, а волчьи ягоды роняют ему на плечи легкие челночки сухих листьев.

Следуя крутому изгибу дорожки, он очутился перед ровной площадкой, открывшейся внезапно, и остановился, будто застигнутый врасплох. Он нашел это место так точно, словно следовал по указателю. Он тотчас понял, что это и есть Дом. Вернее, кладбище Дома. Оно ничем не отделялось от кладбища городка и все же было само по себе, обособленное, замкнутое, хотя его не отделяла ни изгородь, ни даже маленькая канавка.

«Как были отделены от мира и при жизни погребенные здесь», — подумал человек. Кладбище лежало перед ним точно остров, омываемый со всех сторон только невысокой волной травы, здесь, в низине, более сочной и густой.

Прохожий обвел взглядом остров мертвых и содрогнулся: на минуту представилось ему, что шеренги крестов на равном расстоянии друг от друга, и не одинаковых даже, а тождественных… Да, представились ему шеренги солдат, застывших навечно по стойке «смирно». Сдвинув каблуки, задрав подбородки, туго затянутые ремешками касок, стояли они, обратив безглазые лица в одну сторону, и в смерти сохраняя равнение на кого-то, кто до сих пор имел власть над ними.

Он заставил себя очнуться, иначе наверняка увидел бы где-нибудь неподалеку красный лоскут с белым кругом и сломанным крестом, вписанным в него. И уж несомненно услышал бы отрывочные слова команды, подаваемой голосом хриплым и как будто взнузданным. И может быть, песню услышал бы тоже: «Лили Марлен» или что-нибудь еще…

Кладбище выглядело более солдатским, чем многие солдатские кладбища, которых он навидался предостаточно.

Но ведь это было вовсе не военное, а всего лишь кладбище Дома. И даже не старики, а старухи, всего лишь старые женщины покоились тут в таком образцовом порядке, о котором они пеклись всю свою жизнь. Он усмехнулся: видение его все же было закономерно.

Удручающее единообразие могил с невысокими столбиками из известняка заставляло поторопиться: было не просто найти нужное, а сумерки уже наступали на кладбище, подтягивая серую пелену, стелющуюся понизу, словно пепел.

Теперь он внимательно проглядывал надписи на табличках, прикрепленных к столбикам металлическими ошейниками, также одинаковыми, будто нарезанными из одной бесконечно тянущейся полосы дешевого металла, предусмотренной не только для умерших, но, может быть, для еще живых.

Он вскоре нашел то, что искал. Холмик, точно такой, как другие, разом вырвал его из окружающего, вынес из пространства, огороженного маленькими зелеными волнами, слабо шевелящимися под ветром. Из времени унес тоже. Из сегодняшнего со всеми его тревогами, сложностями, грозами.

Потому что он был человеком, точно какой-то удивительный компас всегда нацеленным на бурю.

Опускаясь на низкую деревянную скамейку, вкопанную обочь, посетитель вытер вдруг проступивший на лбу пот. Зачем он пришел сюда? Отдать дань другу? Но не друг, а враг его покоился здесь. Он пришел не затем, чтобы вспомнить, а затем, чтобы не забывать. И хотя надпись на плите, имя и фамилия, даты рождения и смерти — все было точно, все сходилось… Хотя это было именно то, что он искал, — он все же не отрывал глаз от надписи, будто ожидая, что из хвостатых готических букв выступит что-то еще.

И действительно, вскоре буквы и цифры как-то померкли, потом словно разбежались, рассыпались и развеялись по ветру. По ветру, который один оставался таким же, каким был тридцать лет назад.

В тот день уже с самого утра стояла страшная жара. Городок просто плавал в зное. Когда я шел к электричке, на узкий тротуар передо мной выскочила из какого-то подъезда растрепанная девка, раскрашенная «вечерними красками». В этот час она так дико выглядела со своими зелеными волосами, рассчитанными на электрический свет, с мертвецки-синими веками и малиновыми мочками ушей, что нехитро было посчитать встречу с ней дурным предзнаменованием.

Когда она грубо выругалась, я даже немного поуспокоился, сообразив, что из дома ее, конечно, вытолкали. И в том самом виде, в каком затолкали сюда вечером. По нынешним временам все было в норме. И никакой мистики.

Восемь лет назад здешние бюргеры и во сне не видели ничего подобного. Я ведь был тогда уже большим парнишкой — десять лет! И помню, как по улицам ходили беленькие фрейлейн со скромно опущенными глазками, с золотыми медальонами на черных бархотках, обвитых вокруг тоненькой шейки. При них даже такое слово, как «кобыла», к примеру, страшно было выговорить…

Я поймал себя на том, что мысленно нарисовал портрет Анни. Она и сейчас носила медальон. Это при ней я все время боялся сказать что-нибудь вроде «кобылы». Я ни за что не поселился бы в их доме, если бы мне прямо не указали на него. Интересно, почему? Сам папаша Симон уж так далек «от всего»… Он, по-моему, вообще ничего не хочет знать, кроме своего магазина. Тоже мне магазин, — Кауфхауз дес Вестенс, Тиц, Вертхейм!..