Борис Петрович Ярочкин родился в 1922 году в Батуми.
После окончания десятилетки поступил в Астраханское военное стрелково-пулеметное училище.
С первых дней Великой Отечественной войны находился на фронте — командовал взводом, ротой, был помощником начальника штаба части. В эти годы в армейской газете печатались его первые очерки о фронтовых буднях.
После войны Б. Ярочкин окончил курсы мастеров леса и работал в леспромхозе бракером-приемщиком, потом — мастером, начальником лесоучастка.
Первый его рассказ «Телеграмма» был напечатан в 1953 году в альманахе «Уральский современник».
В 1955 году Свердловское книжное издательство выпустило в свет первую книжку Б. Ярочкина — «По следам» — рассказы для детей о природе и охоте.
В 1956 году вышла из печати его повесть о юношестве, о месте, молодого человека в жизни — «На перепутье».
Роман «Тайга шумит» — первое крупное произведение молодого писателя.
День стоял солнечный, жаркий.
Над тайгой раскинулось прозрачно-голубое небо. Ветер стих, успокоились на деревьях и кустарниках листья; речка, словно застыв в своем течении, отражала поселок с дрожащим над ним маревом.
«Ну и жарища же, черт возьми!» — подумал Заневский, вытирая лицо и шею сразу повлажневшим платком.
Этого человека природа наделила завидным телосложением и здоровьем. Был он высок и широкоплеч, с выпуклой богатырской грудью; бицепсы, точно пузыри, выпирали из-под рукавов рубашки; густые черные волосы отливали синевой, на лбу обозначились упрямые морщины; глаза, маленькие, темно-карие, сурово глядели из-под нахмуренных бровей.
Он вошел во двор, посмотрел в сторону речки и оживился: «А что, если сходить на рыбалку?»
Переодевшись, снял с чердака сеть и, развесив ее на заборе, стал чинить. Игличка непослушно вертелась в руке, нитки путались, и Заневский начал злиться, поглядывая на снижающееся к тайге солнце.
Скрипнула калитка. Заневский, увидев Любовь Петровну, улыбнулся.
— Никак, Миша, на рыбалку собираешься?
— Угадала, Любушка! Может, вместе пойдем, а? Возьмем картошки, там ухи сварим, чай…
— С ночевой?
— А что? До старицы рукой подать, а там караси — одно загляденье. Их, стервецов, в молочко бы на ночь, а потом жарить.
Любовь Петровна наморщила лоб, посмотрела в сторону старицы, потом на мужа.
— С ночевой так с ночевой, давно не была, — решила она. — Ты заканчивай, а я соберу корзинку.
Любовь Петровна ушла в дом. Заневский проводил ее теплым взглядом, вспомнил о дочери, и его лицо озарилось нежной улыбкой.
«Может, завтра приедет, — подумал он. — Хорошо бы в выходной день…»
На душе стало весело и легко. По-прежнему путались нитки, но злости уже не было. Он терпеливо распутывал узелки, метал ячею за ячеей, заполняя в сети прорванное место, и думал о Верочке.
Как быстро идут года! Кажется, недавно она еще была ребенком, бегала в коротеньких платьицах, проказничала, играла…
Заневский улыбнулся. Он вспомнил, как однажды, возвращаясь из командировки, привез в подарок дочери большую куклу. Девочка обрадовалась, расцеловала отца и убежала. Ни он, ни жена за разговорами не обратили внимания на ее отсутствие, а когда спохватились и нашли — ахнули. Верочка сидела в спальне на полу и старательно бинтовала кукле живот, а вокруг валялись опилки.
Лодка зашуршала днищем о песок, ткнулась носом в осоку.
Любовь Петровна сошла на берег, приняла от мужа корзинку и, опустив ее на землю, посмотрела вдаль. Старица серпом огибала увал. Длинная и широкая, она одним концом упиралась в болото, другим, вдруг суживаясь к устью, выходила на речной плес.
Красивы берега старицы! Правый — высокий и обрывистый, покрыт зарослями шиповника, черемухи, рябины. Он то мысками спускается в воду, то отступает, образуя заливчики, а выше по увалу замер в безветрии сосновый бор. Левый берег — пологий, утопает в тальниках, смородине и осоке. Лишь кое-где красуются одинокие березы да кучки молодых осин; дальше идут заливные луга, а за ними забором стоит тайга.
Любовь Петровна вздохнула полной грудью, на ее губах появилась улыбка.
Невдалеке плеснула рыба.
«Что же я стою? Надо удочки забрасывать, а то прозеваю клев!»
Она отошла от горловины суживающейся в рукав старицы, где муж на ночь ставил сеть, и устроилась у омута. Вскоре один из поплавков шевельнулся. Качнулся раз. Другой. Нырнул. Любовь Петровна дернула удилище и подсекла крупного язя, а спустя несколько минут вытащила двух небольших окуньков.
Мимо на лодке проплыл муж.
— Ты куда, Миша?
— К болоту, Любушка, я скоро, — сказал он. — Ты, как стемнеет, разводи костер, я натаскал уже плавника на ночь… Клюет?
Любовь Петровна показала ему кукан с рыбой.
— Ни пуха ни пера! — уже издали крикнул Заневский и налег на весла.
Солнце опустилось за увал.
Где-то в осоке, на противоположном берегу, время от времени крякала утка, пролетел к бору глухарь. А над головой, звеня, толпились комары. Любовь Петровна не спускала накомарник: он ей мешал наблюдать за поплавками. Клевало хорошо, удочек было четыре, Любовь Петровна редко успевала вовремя подсечь, и рыба объедала на крючках наживу.
«А чего это я жадничаю? — рассмеялась она. — На уху хватит, а в сеть попадется крупней моей».
С болота прозвучал дублет. Заневская развела костер, почистила рыбу, подвесила над огнем на жердочке котелок.
Приехал Михаил.
— На первое уха, а на второе, Любушка, жаркое будет, — весело сказал он, вытаскивая на берег лодку, и показал жене пару уток. — Недурно, а?
Любовь Петровна взяла птицу, полюбовалась на нее и подняла на мужа вопрошающий взгляд:
— А почему у нее на крыльях мало перьев?
— Старые утки линяют сейчас, — охотно пояснил он. — Смотри, видишь, новые перья растут?
Любовь Петровна слегка прикусила губу, задумалась.
Опустилась у костра на корягу, невидящим взглядом смотрела на огонь. Как-то сразу пропал интерес к рыбалке. Не радовала ее уже ни тихая звездная ночь, ни плеск играющей на старице рыбы, ни аппетитно-ароматный запах кипящей ухи.
«Лучше бы я дома осталась, — с горечью подумала она, косясь на уток. — Зачем он их убил?»
— Любушка, что с тобой? — видя, как жена изменилась в лице, спросил Михаил, присаживаясь рядом и обнимая ее за плечи. — Ты о чем?
Любовь Петровна отвернулась — на нее пахнуло водочным перегаром.
«Успел уже! — с неприязнью подумала она, но сказала другое:
— О птицах думаю, Михаил.
— Об утках? — Он в недоумении посмотрел на птиц. — А что о них думать? Прекрасное жаркое я сейчас приготовлю, по-охотничьи. Выпотрошу одну и с перьями в угли. Пальчики оближешь!
— Я не об этом, — с досадой поморщилась Любовь Петровна. — Ведь сейчас нельзя стрелять дичь: утки линяют, а выводки малы. Это не охота, а уничтожение…
— Ерунда, Любушка, — добродушно усмехнулся Заневский. — Я же не злоупотребляю…
— А рябчики, что принес на прошлой неделе? — вспомнила она. — Нехорошо, Миша, стыдно. И подчиненные с тебя пример берут…
«Ну причем тут подчиненные? — мысленно возмутился Заневский и нахмурился. Каждый отвечает за себя. Да, я стрелял в запретное время, но не специально же охотился, а так, между прочим… по пути… Стоит ли из-за этого ссориться?»
— Любушка, милая, я же для тебя старался и для дочери, — миролюбиво заговорил он. — Одну утку здесь испечем, другую — домой, на лед. Может, приедет завтра Верочка, а мы ей жаркое из дичи! По карточкам ведь в магазине не получишь…
Любовь Петровну тронула забота мужа о дочери, мимолетная улыбка озарила ее моложавое лицо, когда представила довольную угощением Верочку. Но в следующую секунду ее брови сдвинулись, на высоком лбу залегли морщины.
«А не стал бы кусок поперек горла, — подумала она, — когда Верочка узнает, каким путем добыты утки?»
Вздохнула. Положила в костер охапку нарубленного плавника и, услышав сильный плеск, быстро повернулась к старице. Михаил бросился к берегу, включил карманный фонарик. Луч упал на воду, выхватил из темноты ныряющие поплавки и бьющуюся в ячеях сети рыбу.
— Любушка, посвети скорее! — крикнул Заневский и, передав жене фонарик, полез в воду; через несколько минут он выкинул на берег крупную щуку. — Какая ядреная, ты посмотри только! — восхищался он.
Но Любовь Петровна смотрела на рыбу равнодушно.
