Алексей Корнеев - Высокая макуша

В новую книгу тульского писателя А. Корнеева «Высокая макуша» вошли три повести, посвященные нашим современникам: «Высокая макуша», «Степан Агапов», «Оборванная песня». Среди многих героев выделяется сельский житель Степан Агапов, человек с самобытным характером, беззаветно любящий родную землю. Сочный, образный язык автора несомненно привлечет внимание читателей к этим произведениям Алексея Корнеева.

1.0 — создание файла Леда777

Словно диво-богатырь возвысился дуб, расправив могутные плечи да упершись ножищами-бревнами в землю. Буянным островом вздымается он над лесом, подняв, как царь морской, властелин пучины безбрежной, корону с трезубцем. Ниже плеч ему прапра…внуки, младшие дубы, и даже самые высокие, самые стройные из них не в силах подняться вровень с патриархом. Всем ветрам и бурям открыта его голова с поседевшими, иссеченными буйством ветроломов кудлами. Пеший ли пройдет, конный ли проскачет, птица ль мимо пролетит — всяк невольно обратит свой взор на чудо земное: откуда клялась такая силища?..

Падет на землю буря, глухая непогодь — и затуманится мрачной хмарью лес, загудит над ним злой ветровал, играючи раскачивая вершины деревьев, охлестывая их друг о друга. И тогда приходит час испытаний старому дубу: кто выше, кто смелее — тому первый, самый страшный удар.

Вздыбится испытанный в побоищах великан, задрожит под ним, оседая от тяжести, земля, и рев пойдет на всю округу от схватки двух сил. Противостоя натиску стихии, скрипят натужно сухожилия-корни, стучат и хлещут друг о друга большие и малые сучья, упругой дрожью охвачен весь монолитный ствол. Ревет, лютует буря, пытаясь свалить старика, отскакивает в бессилии, взмывая вверх, и снова кидается с диким гоготом и воем.

Смотрят на смертную схватку молодые неокрепшие деревья и радуются: спокойно им под сенью великана, грудью вставшего на их защиту. И в этом сражении двух встречных сил слышится им древняя, донесенная из глубины веков легенда.

Послушай и ты.

Давным-давно это было. Не век одни, а целых шесть.

Росли в ту пору в здешних, никем не трогаемых лесах дубы толщиною в три-четыре обхвата и с такими вершинами, что не всякая птица могла их достичь. Под одним из них даже темно было от густых раскидистых ветвей, и стоял он над оврагом, как богатырь на страже порубежья. Немолодым уже было это дерево, в то лето появился на нем последний и единственный желудь. Запрятанный в блестящую упругую скорлупу, цепко припаянный к чашечке на тонкой плодоножке, он нежился под летним солнцем, наливаясь соками жизни. Под ним шатром раскинулась крона, сквозь которую виделось дремучее уймище с оврагом, заросшим древостоем, заваленным сухоломом, с редкими тропами, по которым спускалось в тот овраг, к невидной из-за зарослей водотечи всякое зверье. День ото дня рос и полнился желудь, твердела, словно панцирь, его скорлупа, принимая смуглую от солнца окраску.

Наступила осень. Золотом осыпало березы, липы, клены. Алыми кострами запылали осины. Лишь дубы зеленели по-прежнему, словно не было им дела до наступивших холодов. Однако и с них начали падать желуди. Наш единственный, совсем уже созревший желудь тоже готов был сорваться на землю. Что бы с ним сталось тогда? Свинье дикой или мышке лесной достался бы он? Или пронырливая птица сойка отыскала бы его в траве, раздолбила, а то припрятала куда-нибудь под пень, в трещину коры про запас? Или сгнил бы он на сырой земле, открытый дождям и морозам?

Но судьба обошлась с нашим желудем милосердно. Случилось это в ясное предзакатье, когда солнце скользило лучами по вершинам деревьев, а овраги полнились прохладным сумраком. В этот час показались из-за деревьев невиданные в здешней глухомани двуногие существа — люди. Одежда на них порвана и перепачкана, в темных и красно-рыжих пятнах, многие перевязаны кое-как, хмуры и темны лицом. Видно, на тяжком деле были — не на празднике.

Спустись в овраг, люди жадно припали к студеной воде. Затем, суровые и усталые, молча принялись разводить костер. А когда насытились, прилегли на увядшую траву. Но вот один из них остановил свой взгляд на ветке дуба с единственным желудем. Покряхтывая, человек приподнялся и, устало шатаясь, направился к дубу. Рубаха на нем что кора задубелая, багровый шрам уродовал лицо, волосы на голове серебрились, будто траву осыпало инеем. Смотрел он печальными, глубоко запавшими глазами, в которых дрожали светлые капли. У человека было горе. На битву великую пошел он с тремя сыновьями, а вернулся один. И если бы не остались малые внуки, горе было бы и вовсе безысходное. И подумал человек: «Вот и у этого дуба желудь как последний сынок, не родить ему больше от старости. Посажу-ка его в землю, небось и вырастет, придет на смену старику. Не то до смерти ему, как и мне, сиротиной стоять». И протянул вверх длинную палку с острым наконечником, стараясь достать ею желудь. «Съест меня сейчас этот двуногий», — испугался тот. Не знал он, что человек был добрым, хоть и суровым с виду, — кого же красит испытание битвой да смертью?

Человек этот был кузнечных дел мастеровой, жил мирно и растил детву. Но вот позвал людей из ближних, из дальних посадов и весей, с полевых земель и залесных глухих уголков клич боевой, призывный. От Москвы-реки, от Кремля новокаменного летел этот клич по всем владениям, где расселились русичи. Ибо надвинулась тогда с половецких степей на Русскую землю туча черная, сила злая татарова, грозила пожечь и разорить все дочиста. И отозвались люди, оставили свои мирные дела, взявшись за оружие. Собралась вокруг Кремля московского сила великая, доселе неслыханная: «Кони ржут на Москве, звенит слава по всей земле русской, трубы трубят в Коломне, бубны бьют в Серпухове, стоят стяги у Дона великого».

Бурливыми потоками, как реки полноводные, двинулось русское воинство навстречу врагу. Колыхались над воинами, будто лес густой, копья и мечи, бердыши и сулицы, топоры и рогатины, горело солнце на островерхих шлемах и червленых щитах, на синих кольчугах и белых рубахах, на черном с золотом знамени великого князя Димитрия. Далеким эхом разносились по окрестным лесам походные звуки живого половодья. Ревели трубы и роги, прерывисто дребезжали варганы, вперебой заливались сопели, дуды, переладцы, взрывался хохот от скоморошьих шуток. Глухо стонала земля от топота многих тысяч коней и пеших воинов. Все живое содрогалось вокруг, как от предчувствия страшной грозы.

Среди тысяч людей шел и Федор-кузнец со своими сыновьями, такими же рослыми да крепкими, как он сам. В чистой холстинной рубахе, подпоясанной красной тесьмой, он нес на плече длинное копье с железным наконечником, похожим на ястребиный клюв, — самодельное свое оружие. «Так и подцепишь поганого татарина, как ястреб цыпленка», — шутили над ним воины. И, шутя да походя, прозвали его: Крюк да Крюк.

Гроза разразилась, несмотря на осень. Две встречные силы, две несметные лавины столкнулись на придонском поле, у Непрядвы-реки. «Затрещали копья каленые, зазвенели доспехи золоченые, застучали щиты червленые, загремели мечи булатные о шлемы хиновские…» Падали на землю, как под серпами колосья, люди и кони, «из утра до полудни» бились насмерть, сходясь стена на стену. Один одного храбрее стояли перед черной тучей русские воины. Пригодились Федору сила кузнецкая, длинное его копье с захватным острием. Он действовал без лишней суеты и так же размеренно, как бы работал в тесной кузенке, что стояла на краю его посада. Если не удавалось пронзить копьем налетевшего татарина, он ловко цеплял его крючковатым острием копья и со всею силой дергал к себе — с диким воплем летел татарин на землю, где добивали его сыновья да соседи.