Геннадий Бушкуев
Пропавший
ПОВЕСТЬ
Хлопали тяжелые, в три проема, двери, внося в размеренный, гулкий шепоток зала ожидания смуту дальних, пахнущих креозотом дорог; в широких окнах поманивали светлые пятна купированных вагонов, доносилась глухая возня незримых путей, где стояли составы-работяги с синей, как этот вечер, нефтью и прочим полезным для огромной страны грузом; вяло переругивались у виадука охрипшие от маяты и первых холодов голоса диспетчеров. Вдруг грозно вздрагивали на протяге вагоны, стремительно, один за другим, вылязгивая мощный аккорд во славу железной воли Транссиба, и тогда обмирала, не поднимая головы, заблудшая овечья душонка, и тогда хотелось уехать куда глаза глядят, лишь бы не видеть этот тусклый зал ожидания с пыльной люстрой и подоконниками, на которых тоже храпел и шелестел газетами вокзальный люд, с первого взгляда неотличимый от подобного себе на больших и малых станциях и полустанках России. Была тут и недремлющая тетка с тугими узлами, подозрительно косящаяся на соседей — стриженого паренька с новенькой в полиэтиленовом мешке гитарой, мужчину с «дипломатом» на коленях, накрывшегося газетой, молодую женщину с ребенком и бутылочкой молока, — коих разом сморила усталость. Смуглые, черноволосые молодые люди, распахнув куртки с капюшонами, пили за стойками кофе из бумажных стаканчиков.
Скорый поезд ушел, буфет закрыли, движение в зале мало-помалу прекратилось, стало и вовсе скучно. Лишь мерил зал начищенными до блеска сапогами милиционер, зорко поглядывавший вокруг.
В конце октября погода в этом городе обычно портилась, но что бы так — поднимая опавшую листву до вторых этажей — нежданно. Ветер обжигал скулы, выбивал слезы — улицы опустели. Юго-западный, с колючим снежком, он срывался с дальних гор, которые можно было увидеть только в ясный день.
Жорик натянул на голову куртку, прижался щекой к маленькому транзистору, старательно шмыгнул носом. Оказывается, и в Европе неладно, антициклон обрушился на цивилизованных французов; где-то, как водится, угнали самолет; подходил к концу чемпионат мира по легкой атлетике в закрытых помещениях. «Как же! — усмехнулся он. — Попрыгай в трусиках! На дворе-то!»
Так вот всегда. Когда муторно на душе, Жорик включает обшарпанный приемничек, перетянутый резинкой, чтоб не выпала плоская батарейка — доставать ее становилось все трудней. Крутит настройку коротенькой писклявой шкалы, впитывая, как губка, события международной жизни, и переживает. Он может переживать от того, что в Южной Африке унижают коренное население, возмущаться тайными поставками оружия, сочувствовать положению бездомных, и тогда собственные беды кажутся несерьезными…
Новости кончились. Жорик поморгал, поерзал на лавке, но сочувствовать расхотелось. Он вспомнил, как его побили за старой кошарой. Побили, впрочем, громко сказано. Так себе — раскровянили лицо, надрали волосы, но один из нападавших напоследок расчетливо пхнул в низ живота. Прижатому к бревнам Жорику почудилось, что остановилось время: удивленно замер овечий загон, дощатый навес с нанизанным на жерди веточным кормом дрогнул и покосился, дугой изогнулась кромка леса, степь опрокидывалась, будто наступили на край большущего блюдца. Захлебываясь кровавыми соплями, он натужно сипел и синел лицом, сползая по стене. И еще почудилось, что и сам он — овца, беззащитная и глупая, паршивая овца, которая обречена. Ему ли не знать об этом?..
Жорик прикрыл глаза и начал полегоньку биться лбом о гладкое дерево. Нет, нет, домой вернуться невозможно, немыслимо!
— А я вам говорю — прекратите! — услышал Жорик и сообразил, что его окликают. Над ним стоял молоденький сержант и хмурился.
— Извините, кхе… — у него неожиданно сел голос. Милиционеров он не любил и побаивался. Он вскочил, надел, затем сдернул кепку и оказался совсем небольшого роста.
— Документы! — сверху вниз потребовал сержант в хорошо подогнанной шинели, лицо его с тонкими усиками пылало гневом. Он поправил на рукаве повязку. — Что это вы себе позволяете?
— Документы? Кхе… Сейчас, сейчас… — Жорик зашарил по карманам, вынул кошелек, чем еще больше рассердил сержанта. Но, видит небо, это вышло случайно, как и то, что паспорт он забыл дома… А есть ли у него дом? Он сел.
— Но-но! — сказал милиционер, заметив, что гражданин намерен возобновить страннее занятие — биться головой об лавку. Сержант уже с подозрением оглядел задержанного, да, задержанного — про себя он это решил. По виду сельский житель, но это в лучшем случае. Курточка с грязными разводами, изжеванные брюки заправлены в нечищенные кирзовые сапоги…
— Вам придется пройти со мной, — твердо заявил он. Вокруг них уже начали собираться зеваки — разогнать скуку за казенный счет.
— Расходитесь, чего не видели! — грубовато выкрикнул сержант и взял Жорика за рукав.
— Вора поймали! — услышал он за своей спиной. Обернулся и встретился взглядом со зрачками-точками. «Поймали, ага!» — победно блеснула золотая коронка. Жорик ощупал в кармане приемник, натянул на глаза кепку и, подталкиваемый сильной рукой, окунулся в чернильный омут и посвист наступающей ночи. Массивная дверь ухнула, похолодив затылок.
I
Чабанить он пошел без особого желания.
Просто некуда было податься, и уж никак не хотелось идти в плотницкую бригаду. Хватит, намахался! Не одно лето мотался он по чужим селам с артелью шабашников, «колотил монету», как они говорили. И в самом деле Жаргал Нуров иногда получал на руки такие деньги, которые могли присниться одноулусникам разве что в кошмарном сне. Странно было другое: в Шулуты он заявлялся ближе к холодам в той же болоневой курточке в заплатах, в разбитых сапогах. Денег едва хватало, чтобы протянуть зиму в застуженной избе, в которой даже мыши не водились. Зимой он сидел в своем доме тихо, не шумел; болтали, пил в одиночку, да пойди проверь, если он дверь не открывает. А Жорику было стыдно: каждую весну на высоком крыльце правления он хвалился перед шулутскими мужчинами, гнувшими спины за колхозную копейку, как славно заработает в артели, но осенью возвращался домой крадучись…
Был в артели такой обычай — обмывать шабашку перед тем, как разъехаться по домам. Семейные уезжали на следующий день, даже не попрощавшись, а вот такие, как Жорик, которых никто не ждал, продолжали веселье, переезжая из села в село. Привечали их знакомые по прошлым гулянкам громкоголосые хозяйки, искренне радовавшиеся дорогим гостям, а еще больше — дорогим подаркам. Почему-то все эти бедовые женщины жили на окраинах сел, имели одного-двух ребятишек с грязными носами и в свое время поварили в их артели. Кончалось веселье одним и тем же: деньги обращались в дым, или их становилось кому-то жалко, и сердитая хозяйка, которая еще вчера пела за столом песни и взасос целовалась в сенях, выпроваживала гостей под лай цепных собак.
Однажды зимой, втянув голову в плечи, Жорик пробирался по улице к магазину — должны были привезти хлеб. Неожиданно его остановил вышедший из какого-то дома председатель колхоза Базаров.
«Ну, — спросил он, усмехнувшись, — не надоело?»
«Чего не надоело?» — прикинулся овцой Жорик.
«Шабашить?» — председатель притопнул ногой снег.
«Я птица вольная… Вам не понять!» — с вызовом произнес Жорик и выправил плечи.
«Где уж нам, колхозникам, понять! — сплюнул в снег Базаров. — А только и птичке пить-клевать надо, а?»
Председатель оглядел дырявые Жорины валенки и телогрейку, из которой лезла вата.
«Вот как я думаю. Ты, Нуров, кончай дурить! Эти шабашки тебя до добра не доведут. Отца я твоего знал. Настоящий был дерхан[1].
Руки у тебя золотые — в него, а вот голова… Ты решай, Нуров. В колхоз мы тебя примем. Под честное СЛОВО. Работа найдется… Вон свинарник закладываем — дело новое, выгодное…»
И председатель пошагал к конторе, легко ему, наверное, было идти в теплых унтах.
Базарова Жорик недолюбливал. Раздражало, например, что к старости тот вздумал заочно учиться в институте. Пробираясь по вечерам в магазин, Жорик видел в светящемся окне склонившегося над столом председателя. «Студент, так твою!» — крыл он Базарова русским трехэтажным, которым овладел в артели в совершенстве. Но слова про отца и золотые руки вдруг тронули. Это верно — в отца. При шел он с войны контуженный, рассказывали, заикался и подергивал щекой, но такой дом поставил — с другого конца Шулут шли люди смотреть на резной орнамент. Отец торопился с домом, работал до ночи, наверно, предчувствуя конец. Умер от вскрывшихся ран. Мать последовала за ним, до последнего своего часа повторяя: «Мини хубун…[2]» Говорили, что ее тоже настигла война…
Вернулся Жорик поздней осенью, уж задувал по степи ветер-низовик, набравший силу в междугорье за рекой, весело гоня по дороге колючки перекати-поля… Расколотив в темноте ставни и дверь, отодрав доски, он вошел в выстуженный дом и бросился на не застеленную с лета кровать. И долго лежал ничком, пока не продрог. На этот раз Жорик вернулся без копейки денег, хотя шабашка вышла особенно удачной. За перелатанные в соседнем районе коровники им заплатили по высшим расценкам. Очнулся он на какой-то заимке, с пустыми карманами, правда, он точно помнил, что зашил в подкладку куртки все остальное. Но подкладка была надорвана. И спросить было не у кого.
