Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи

Первая часть книги была издана в Ярославле в 1964 году. Она и называлась тогда — «Потомок седьмой тысячи». Вторая часть, «Лицеисты», появилась в 1966-м, а третья, «Крах инженера», — в 1972 году. Но только сейчас, когда все три части впервые соединились в одной книге, можно по-настоящему почувствовать их весомость, оценить размер писательского труда.

Мало сказать, что Виктор Московкин отобразил интересные страницы истории своего родного края, рассказал о жизни и борьбе рабочих одного из старейших промышленных предприятий России — Ярославской Большой мануфактуры (ныне комбинат «Красный Перекоп»). Писатель подметил и показал многие типические черты русского рабочего движения вообще, показал через судьбы людей с их своеобразными, неповторимыми характерами, которые живут настоящей, живой жизнью и потому выявляются с завидной простотой и убедительностью — так, что «жаль расставаться с ними», по выражению одного из собратьев Московкина по перу.

Впрочем, художественное полотно, созданное писателем, сразу же раздвинуло «краевые» границы. Две части романа-трилогии с успехом выдержали встречи с читателями не только в Ярославле, но и в Москве («Советская Россия», 1967 г.) и в Волгограде (1969 г.).

Трудно учесть все отзывы о романе «Потомок седьмой тысячи», а если иметь в виду также высказывания на читательских конференциях, то и невозможно, ибо разговор о книге шел в самых неожиданных местах, даже в море у экватора (на советском судне «Полярные зори»), У разных, несхожих друг с другом людей — читателей — и подход к роману был разный. Одни соотносили написанное с многократно выверенной историей и не находили отклонений от нее как в общем, так и в данном ее проявлении — в истории «Перекопа»; другие вспоминали законы художественного творчества, завещанные классикой, и отмечали высокое мастерство писателя; третьи, особенно «старая рабочая гвардия» волжских ткачей, по сути участников событий, происходящих в романе, — люди, которым и посвящена вся книга, — придирчиво вглядывались в каждую страницу: похожи ли герои, показанные Московкиным, на тех, кого лично знали они? Не погрешил ли он против правды в деталях?

Случались недоразумения. Вот, де, Марфуша Оладейникова — совсем не та Марфа Оладникова, которую они помнят. Но в общем вывод и здесь получался один: знает, хорошо знает писатель все, о чем рассказал.

Перечитывая трилогию, понимаешь: были досконально изучены целые горы архивного материала, многое услышано из уст живших в те годы людей. И все же порой удивляешься. Удивляешься прежде всего тому, как верно подмечены черты и малейшие черточки жизни, характерные особенности множества людей. А прослеживая путь основных героев романа — Федора, а затем Артема Крутовых, испытываешь чувство, как будто автор сам прошел все то, что проходили они.

Но стоит вспомнить биографию Московкина — и верно: сам он увидел многое. Видел и тесные каморки, где ютились когда-то Крутовы, Дерины и Соловьевы, катал, подцепляя крючком, восьмипудовые кипы хлопка, был и слесарем, наладчиком станков, и мастером, и под Сороковским ручьем ловил рыбу, и тосковал по отцовской и материнской ласке, и…

Проще сказать, пожалуй, чего не видел, не прочувствовал он, что приходилось домысливать.

Тот своеобразный фабричный район, который начинал складываться в петровские времена, а затем долгие годы накапливал и хранил свои неписанные законы, вырабатывал нравы и привычки людей, даже игры свои и забавы и собственную манеру выражаться, — этот район стал по существу родиной Московкина-человека и Московкина-писателя. Не только учил жизни, но и давал богатейший материал для книг, не только лепил характер, но и накладывал отпечаток на творчество, сказывался и в стиле письма.

Что особенного в том рабочем районе?

Пожалуй, прежде всего, — «привычка к труду благородная», привычка не прятаться за спины других (захребетников тут всегда не любили) и отвечать за все сделанное — тоже не прячась. И — спайка, взаимовыручка, Если делаешь что-то стоящее, все сойдутся, помогут тебе, И — смелость, бойкость, нерасчетливость.

Может быть, эти качества определяли известность фабрики — и скатертями, и дружными стачками рабочих. Может, потому здесь был создан и один из первых в России рабочий Совет с интереснейшей, широкого охвата деятельностью, строгий и щедрый вниманием к нуждам людей. Может, потому здешние рабочие так дружно выступили на подавление белогвардейского мятежа в Ярославле, а позднее, в годы гражданской войны, отличились в штурме Перекопа (с тех пор и носит предприятие гордое имя: комбинат «Красный Перекоп»).

Основные черты как бы общего характера, присущего мастеровым района, позволяют раскрыть и главные особенности характера Федора Крутова — героя первых двух книг.

Ничем особым не выделяется Федор среди других. Как все, хочет знать, почему жизнь устроена несправедливо. Книжка, из-за которой попал он в тюрьму, оказалась у него случайно. Однако не случайно все же, что весь удар судьбы принял он на себя, ни на кого не сослался. Хотел жить, как все, и после тюрьмы, только еще дальше от политики, от каверзных книжек, хоть и осталась непознанной тайна несправедливости. Но он идет все же в контору фабрики как представитель рабочих, когда заявили они о своих правах. И если именно Федор постепенно становится главным вожаком, то опять-таки скорее из чувства долга, чем по уровню теоретической подготовки. Только вторая «отсидка» и работа бок о бок с «грамотными» людьми, «лицеистами», в числе которых и профессиональные революционеры, — как бы приподнимает Федора знаниями, готовностью всего себя отдать борьбе за дело рабочих. Тем еще, может быть, что друзья теперь заботятся о нем больше, чем о себе.

В характере Федора Крутова — да и Артема, Дериных, и многих других героев романа — постоянно сквозят даже самые незаметные с виду или чисто бытовые подчас черты и черточки «перекоповцев».

Не любят они жаловаться на свою судьбу (не в пример некоторым литературным героям «из народа», одевающимся поплоше, чтоб, прибеднившись, поклянчить что-то у родственников богатых), не любят и хвастать жизнью, любят жить — «как все» или «не хуже других». И по-настоящему поражает их душевная щедрость. Так нравится им сделать приятное другому, тоже приятному человеку! И — озорство, и шутка. Особенно — с близкими. Кто из «перекоповских» не таскал в корзине грибной, в мешке рыбацком кирпич или утюг, «заботливо» положенный другом!

Речь у них немногословная и прямая, открытая. Может, с шуточкой разве, с присказкой, с озорноватинкой тоже. И взгляд цепкий, подмечающий сразу, что за человек встретился, чего он стоит.

Может, и в самом деле; писателю проще было показать жизнь и судьбы «простых» людей: и радости, и горести, и труд, словно бы незаметное, обыденное подвижничество Крутовых и Дериных, любовь Марфуши Оладейниковой — чистую, как слезинка, даже в несчастьи счастливую, трепетную и безоглядную — до самой могилы на фабричном Донском кладбище… Может, проще было также создать образ «студента» Мироныча (в нем угадывается Подвойский), что слился душою с фабричными, весь устремленный к борьбе за счастье тех же Крутовых, Дериных, Оладейниковых, Соловьевых, — устремленный сквозь тюрьмы и самую смерть («Студенты — живучие….»).

Но с большой жизненной убедительностью Московкин смог показать и господ, прежде всего — инженера, впоследствии директора фабрики, Грязнова, беспощадного и хитрого, главного противника рабочих в их справедливой борьбе.

И здесь писатель не увлекся какой-либо облегченной, заданной схемой врага, буржуя. В Грязнове много привлекательного. У него недюжинный ум, глубокие технические и экономические знания (это позволяет с успехом бороться против иностранного засилия в русской промышленности, на деле доказывать спесивым дентам, что русские головы не глупее чужеземных). Он верно подмечает и проявления тупости царского чиновничьего аппарата, а наряду с этим способен восхищаться разумностью мер, принятых первым рабочим Советом на фабрике. Сочувствие вызывает он в чисто человеческих положениях, в тех «переплетах», в которые попадает по подозрению в связи со «шпионкой». Лишь действия Грязнова как сына своего класса, ревностного слуги капитала, обнаруживают в нем человека, исполненного хитрости и корысти, веками завещанной, исполненного неприязни к простому рабочему, доходящей до крайней жестокости.

Один из критиков утверждал, что образ Грязнова слабеет к концу романа. Но с этим нельзя согласиться. Тем-то и силен Грязнов как тип, что в нем — вся буржуазия тех лет. В конце романа — немощность директора перед рабочими, перед неминуемой революцией, которую чувствует он каждым нервом, хоть и не признает, хоть и горше всего ему видеть, как рушится старое, как мужик, сыплющий на пол махорку, встает впереди него. Слабость класса, а не слабость образа обнаруживается в Грязнове.