Колосок заругался:
— Подожди ты, не лезь с расспросами, не до разговоров ему. Тебя привязали б, как кобеля, на цепь, посмотрел бы, как ты запел!
Цепь сбили, подняли пленного.
— Дзянькуе, — прошептал он глухо. — Дзянькуе!..
— Выходи! — крикнули снаружи.
Бойцы кинулись из бронепоезда. Схватка уже перекинулась в городок.
И снова бежит, падает, вскакивает, стреляет Колосок, а в голове только одна мысль:
«Напиться, напиться, напиться б».
Колосок оглянулся, его догонял поляк. Догнал Колоска, улыбнулся.
— Товарищ…
— Товарищ, пан товарищ! — улыбнулся Колосок. — Винтовку вот тебе надо, тогда совсем товарищ будешь.
В проулке неожиданно столкнулись с отступающей первой сотней.
— В чем дело?
— Там поляков — тьма-тьмущая.
Рокоча, вылезли танки, прокладывая путь польской пехоте. Бойцы первой сотни и Колосок вместе с ними сыпанули через ограду в сады. Залегли, отстреливаясь. Около сада, у дороги, стояли, сдерживая поляков две пулеметные тачанки. Матрос-пулеметчик ругал кого-то матом, клацал затвором.
— Воды, мать вашу… — орал он. — Как же без воды?
Номерной спрыгнул с тачанки с ведерком, скрылся в садах.
«Кипят пулеметы», — подумал Колосок и ему еще больше захотелось пить.
— Живой? — обрадованно окликнул его Дениска.
— Пока живой!
— А я чуть не прикончил твоего пленного, хорошо, ребята вовремя предупредили.
— Где он?
— Да рядом. Жарит по белякам что есть духу. Я уж скинул с него жилет, а то не разберутся — убьют наши.
Неприятельская пехота наводнила улицы, обходила сады.
«Не выдержим», — впервые усомнился Колосок в исходе боя.
Левый фланг поддался. Медленно отступали через сады, в упор расстреливая наседавшего противника.
— К пулеметам ближе, ребята!
Добежали, отстреливаясь, до края сада, залегли. Матрос, возившийся у пулемета, наливал в кожух воду.
— Помогите-ка, ребята! — крикнул он, вставляя ленту. — А то парня моего подвалило! Кто на пулемете работать умеет?
— Я, — отозвался боец, прыгая через канаву в тачанку.
Гулко простучала лента пулемета, приостанавливая наступающие цепи противника.
Колосок, изнывая от жажды, лежал рядом с тачанкой, а недалеко от кожуха пулемета заманчиво капала кипящая вода, зря текла на землю.
Совсем близко подошли поляки, залегли за ближней канавой. В боковой улице неистовствовали танки, очищая городок. Снаряд взрыл ограду, обсыпал бойцов землей. Огонь снова перекинулся к станции. Только около сада, тревожа левый фланг врага, лежала, уткнувшись в земляную ограду, кучка бойцов.
По-прежнему из кожуха пулемета капала кипящая вода, образуя лужу. Колосок воспаленными глазами глядел на эту лужицу, водил распухшим языком по ссохшимся губам: «Пить!..»
Бойцы достреливали последние патроны. Вся надежда была теперь только на пулеметы… А вода капает, капает, капает.
— Откажут пулеметы-то?.. — шепчет Колосок.
— Пропали мы, Колосок, — отвечает ему на ухо Дениска.
— Обошли! — крикнул кто-то сбоку. Бойцы вскочили. Наперерез, обходя пулеметные тачанки, стягивая кольцо, бежала польская пехота.
— Садись! — крикнул матрос. — Живей!..
Кучка конников облепила тачанку.
— Давай! — крикнул он ездовому.
Тачанки снялись с места, обстреливая подбегающую цепь.
— Тише, не гони. Патроны еще есть, а ну, ребята, разбирай!
— Воды, — глухо попросил Колосок, облизывая губы.
— Некогда поить! Вот патроны, бери, разряжай ленту. Залпом, залпом, ребята, а ну!
Тачанки выскочили к железнодорожной насыпи. Из станционного садика к одной метнулась фигура в белой рубахе.
— Мать моя родная, да это пленный!
Поляк подбежал, схватился руками за пыльное крыло.
— Садись живей!
Боец схватил его за рукав, втащил в тачанку.
— Товарищи, — произнес пленный, оглядывая бойцов. Колосок взглянул на него, глаза его расширились: на тонком ремешке качалась фляга в зеленом чехле, белея горлышком. Пленный поспешно снял флягу, подал в торопливые руки Колоска. Тот жадно глотнул, протянул Дениске.
— Спасибо тебе, товарищ.
— Дзянькуе, товарищи, — эхом отозвался поляк.
У полотна землю рвануло — наши подрывники взорвали путь. Впереди и сзади бронепоезда, дымя пылью, валялись развороченные шпалы.
— Добже! — улыбнулся поляк.
* * *
Четвертый день пробивается полк к основным силам уходящего на восток Западного фронта. Измучены и люди и лошади, почти пусты подсумки.
Терентьич крепкими зубами покусывает травинку:
— Опять западня!
— Западня… а пробиться надо, — говорит комиссар, лежащий на траве рядом.
— Да разве прорвешься с одним полком через целый корпус?
— В обход надо, в обход, — твердит комиссар.
— В обход-то в обход, но как? Местность нам незнакомая, куда пойдешь?
— Может, ночью еще одну попытку сделать, прорубиться шашками? — предложил комиссар.
— Нет, бойцов надо беречь, у нас их совсем мало.
— Разве я бойцов не берегу? — хмурится комиссар. — Берегу. Но где выход? Другие полки где-то по флангам дерутся, связь порвана, надо ж выходить из положения. Товарищ Гай приказывал: «Пробивайтесь к немецкой границе и, в последней крайности, чтобы избежать уничтожения или плена, — переходите границу. Немцы вас разоружат, интернируют. Но ведь это не смерть и не плен: кончится война — вернетесь на родину… А бойцов беречь надо. Эта война не последняя. Нам еще с мировым капитализмом биться и биться!..»
К ним нерешительно подошел Колосок. Видя, что командир его не замечает, кашлянул.
— Тебе чего? — спросил Терентьич.
— К вам, товарищ командир! Еще под Млавой мы пленного взяли. Хороший парень! Здорово пилсудчиков бил… Так вот хочет он нам показать дорогу к немецкой границе.
Комиссар поднялся:
— А поляк надёжный?
— Верный человек, товарищ комиссар!
— Почему, думаете?
— А зачем бы иначе его пилсудчики в цепях держали!
Комиссар махнул рукой:
— Ладно, веди поляка.
Колосок привел пленного. Терентьич и комиссар поздоровались с ним.
— Так вы солдат? — спросил комиссар.
— Жолнер.
— А эту местность знаете?
— Вем.
— А сам кто — рабочий, крестьянин?
Пленный торопливо полез в карман, извлек книжку.
— Работник, — произнес он гордо.
«Станислав Казимирович Луцкий, работник Лодзинской суконной фабрики», — прочитал вслух комиссар. — Ладно, попробуем.
— Седлай коней! — Крикнул Терентьич.
* * *
Схоронила ночь узелки дорог, не найти их, не отыскать. Куралесит в пути ветер, пахнущий болотом да гнилой чахлой травой. Впереди полка гнется сутулая фигура Терентьича. Перешептываясь с комиссаром, он поглядывает на поляка. Пленный внимательно всматривается, ищет одному ему знакомые приметы. Временами сдерживает лошадь. Полк останавливается в ожидании, потом поляк снова посылает коня в черноту ночи, и за ним тянется колонна бойцов.
В эту ночь всю свою жизнь вспоминает Станислав Казимирович Луцкий. Вспоминает он большой город Краков, залитую асфальтом улицу, подъезд, а под лестницей — конуру. В эту конуру он приходит только вечерами, вываливая в дрожащие руки матери мелочь от продажи газет. Это — детство. А потом такая же безрадостная юность — восемь лет на суконной фабрике в Лодзи. Восемь лет, однообразные, мрачные, как ступеньки той лестницы, где притаилась конура его «золотого детства». Когда ему минуло двадцать три, взяли в армию. Перед отъездом на фронт он попал на родину, в Краков. Зашел к отцу, больному, разбитому параличом.
— Так вот, отец, я для Пилсудского вояка плохой, все одно перебегу.
— Как знаешь, сынок: иди туда, где правда.
Взяли Стася в пулеметную команду, через неделю погнали на фронт. При первом удобном случае попытался Стась бежать, но был пойман и прикован на месяц к пулемету. Там его взяли в плен красные. Вот и вся короткая жизнь. А что дальше?
Лес кончился, стало просторней, светлей. Станислав сказал Терентьичу:
— Тут, близко!
— Полк развернуть можно?
— Можно, только за болотом.
— Артиллерия пройдет?
— Постараемся.
Потянулись кочковатые луговины с удушливым запахом ила. Лошади неуверенно шли, похрапывая, поводя ушами. Всадники молча ловили шорохи шмыгающих копыт. Ехали долго, меняя направление. Впереди мелькнули огоньки, сразу погасли.
— Здесь, — сказал поляк.
Топь кончилась. Лошади пошли уверенней, смелее. Полк в темноте долго разворачивался, потом загремели залпы.
…Ван Ли везли на санитарной линейке. Он чувствовал, что затевается большой, может быть, последний бой и тревожно ловил раскатистые выстрелы.
В пограничную деревушку полк ворвался неожиданно. Сонные солдаты метались по дворам. Впереди мчался Станислав, крутя над головой шашку, а за ним — Терентьич, комиссар, конники. Проскакали уже больше половины деревенской улицы, когда совсем рядом ударил выстрел. Поляк вдруг выронил шашку, пошатнулся в седле. Подскакал Терентьич, но Станислав был уже мертв.
