Иван Петров - Второй эшелон. След войны

Первая партия кандидатов в курсанты прибыла еще до полуночи. Мандатная комиссия в составе пяти человек начала прием ровно в шесть утра и с получасовым перерывом работала все восемь суток ежедневно до двадцати трех часов.

Темп работы определялся численностью поступающих. В итоге не более трех минут на одного курсанта. Члены комиссии понимали, что те наспех заданные вопросы, ответы на которые известны по личным делам призывников, составленным райвоенкоматами, никаких новых сведений о призывнике не дают, но вынужденно спрашивали все одно и то же: — образование? — жалобы на здоровье? — занимался ли физкультурой? — состав семьи?

Задавали сначала еще один вопрос, может быть, главный — желает ли учиться на младшего лейтенанта? Но этот вопрос пришлось снять вследствие почти единодушно отрицательного ответа:

— Учиться не хочу. Я на фронт прошусь, и мне это обещали…

— На фронт вы и поедете, только младшим лейтенантом.

— Я сейчас на фронт хочу… там мой отец воюет, там мой старший брат… — И начинает угрожать: — Учиться не буду…

Хороший парнишка, наверное, и лицо такое милое. Поговорить бы с ним следовало, убедить. Но какими доводами ты за одну-две минуты опровергнешь глыбу убеждений, сложившуюся из таких чистых кристаллов, как любовь к родине, блистательные и призывные статьи А. Толстого, И. Эренбурга, стихи К. Симонова и А. Суркова, или навеянных даже одним плакатом «Воин, спаси!»

Никто в комиссии не знал таких слов, не обладал такой убеждающей силой, и в неимоверно тяжелом переплетении множества чувств: совести, любви к людям, понимания их большой правды и их ошибочной прямолинейности — Быстров, как утопающий за соломинку, хватался за последнее, что у него оставалось, — давил:

— Учиться вы будете! Не забывайте, что у вас отец и старший брат на фронте.

Бывало, и это не помогало, и тогда следовало последнее, приказное:

— Вы свободны, можете идти.

В дальнейшем этот вопрос никому не задавался, разговор спешили прервать раньше, чем кандидат в курсанты успевал высказать свою просьбу, такую понятную, близкую, но неприемлемую в этой обстановке. И оставалась только надежда, даже вера — в ходе учебы ему объяснят такую необходимость…

Работу медицинской комиссии Быстров проверял по утрам и вечерам. Все там шло хорошо, насколько это было возможно при таких темпах.

В первой комнате работало трое — фельдшер, средних лет мужчина, добродушный и, видно, знающий. С ним две медицинские сестры, молодые еще и по молодости своей озорные. Перед ними десяток наголо стриженных парнишек нагишом тряслись от холода и краснели под насмешливым взглядом этих безжалостных чертенят.

Фельдшер успокаивал:

— Ничего, ребята! И руки снимите. Ничего уродливого у вас там нету, и скрывать вам нечего. На этих дур внимания не обращайте. Посмотрел бы я, как бы они себя чувствовали нагишом перед мужчинами.

В этой комнате шла подготовка призывников к комиссии — измеряли рост, объем груди, вес, проверяли зубы. В соседней комнате работала сама комиссия — врач, средних лет женщина, и молодой паренек, писарь, из призванных. Осмотр производился преимущественно опросом: — Если ли жалобы на здоровье? — Какие болезни переносили и когда? — В семье есть туберкулезные?

Быстров понимал: в тяжелых оборонительных боях лета и осени 1941 года пала лучшая часть нашей армии; сейчас, когда враг прорывался к Волге, требования к людскому контингенту не могли оставаться прежними, но ощущение неудовлетворенности и чувство неосознанной вины не покидали. Все ли так делается, как надо? Смущали однозначные ответы на вопросы врача: жалоб нет, не болел, нет и нет…

В искреннем стремлении на фронт призывники могут утаить даже серьезные болезни…

Какое же это тяжелое и суровое время, даже здесь, в глубоком тылу!

Кисляков в комиссиях не показывался и не вмешивался в их работу, и это вселяло какие-то надежды: значит, не новичок, частыми личными проверками и мелочной опекой, мешающей подчиненному выполнять поставленную перед ним задачу, не занимается, а это много. Может быть, и их отношения со временем станут терпимыми?

Однако когда Быстров доложил об окончании работы мандатной и медицинской комиссий, об отборе положенного числа курсантов и отчислении остальных, последовал язвительный вопрос:

— Хребет не переломили от натуги?

Быстров был оскорблен, готов был вспылить, но Кисляков вовремя использовал преимущество старшего:

— Вы свободны, подполковник. Утром проверьте подъем в первом батальоне, внутренний порядок и начало плановых занятий. Посмотрите и плотину, которую мы тут без вас осилили.

«Ну что ж, — устало думал Быстров. — Руководящее хамство, но переносить надо и это, и надо выдержать. К тому же начальников не выбирают, как и судьбу, и значит, надо работать с Кисляковым, пока рогатки с дороги на фронт не снимут. Трудно будет, тяжело, но и выбора нет…»

И все же, проверяя батальон, размещенный в четырех отдельно стоящих казармах, он был несказанно удивлен, как много сделал Кисляков за эти восемь суток. Сформированы все курсантские роты, люди одеты, казармы побелены, сушилки отремонтированы. Порядок налажен, как в образцовой войсковой части: обмундирование на ночь сложено правильно, обувь в положенном месте, вешалка и пирамида для оружия в порядке; младшие командиры, пусть даже из тех же необученных, назначены, подняты, как и положено, за пятнадцать минут до общего подъема. Тут же пришли дежурные командиры взводов, по одному на роту, и утренний подъем, физзарядка, заправка кроватей прошли совсем недурно. И в дальнейшем все вершилось по утвержденному распорядку дня.

Какой он все же молодец, этот Кисляков! Конечно, не один работал, но он возглавлял, сильно и умело руководил. Такого начальника только на руках носить!.. Надо еще раз попытаться наладить с ним нормальные отношения. Стоит он этого, стоит!

Воздух в казармах тяжелый, с едким запахом потных портянок. И так во всех ротах. Старые хозяева, надо полагать, к форточкам относились пренебрежительно, а новые еще не успели, забыли в спешке.

Докладывая Кислякову результаты проверки батальона, Быстров указал на отсутствие форточек и, как это было принято в армии, — предложил выход: просить у горвоенкомата плотников из призывников старших возрастов, оставленных на трудовом фронте, и они за пару дней изготовили и установили бы форточки.

Кисляков предложение Быстрова отклонил и тут же, звонком, вызвал начальника строевого отдела:

— К девятнадцати ноль-ноль сегодня ко мне всех ротных командиров.

— Комбатов не вызывать?

— Вы что, плохо слышите? Я сказал — ротных командиров. — И, обращаясь к Быстрову, добавил: — И вы зайдите, подполковник. Будем решать вопрос о форточках, думать будем. А пока вы свободны.

— Простите, вы мне поручили посмотреть и дамбу.

— И что вы там нашли? Вы бы не так построили?

— Да, не так. Дамба на месте, водоем будет хороший, нужный очень, но дамбу смоет…

— Что? Дамбу смоет? Вы подумали, что говорите?

— Да, подумал. Надо сейчас же выделить по одной роте курсантов и в течение дня, до наступления темноты, изолировать земляную насыпь от воды глиняной подушкой. Одна рота поработает до обеда, вторая до вечера, а если понадобится — послать вечером целый батальон. Воды пока мало, и дамбу можно спасти…

— Спасти дамбу? Какая чепуха! Эти капли воды вас так напугали?

— Где прошла капля, там море пройдет…

— Вы свободны, подполковник.

Командиры рот собрались ровно к девятнадцати часам в кабинете Кислякова. Тот встал из-за стола, подошел к построенным в шеренгу ротным командирам, прошел вдоль шеренги, останавливаясь перед каждым, внимательно и изучающе вглядываясь в лица.

— Товарищи командиры! На моих часах ровно девятнадцать часов. Поставьте свои часы по моим! Готово? Тогда слушайте приказ: завтра, не позже девятнадцати ноль-ноль, все ротные помещения должны иметь по восемь форточек, по четыре с обеих сторон. Я ясно выражаюсь?

— Ясно.

— Тогда действуйте! А вы, подполковник, контролируйте выполнение приказа.

Форточки были изготовлены и установлены в срок.

С дамбой получилось хуже. Вскоре начались дожди, вода поднялась, и дамбы не стало.

Оставался нерешенным вопрос с топливом, но жалоб или недоумений это ни у кого не вызывало. Патриотический призыв «Все для фронта!» исчерпывающе объяснял нехватки, но, к сожалению, служил и щитом для нерадивых: «Нету, товарищи, ничего нету. Все для фронта, понимаете, для фронта!» Кисляков на обеспечении топливом и не настаивал, рассчитывая на возможности малочисленной хозяйственной роты: «Мы у леса живем и сами справимся».

Инициативу одобрили, похвалили, но курсанты мерзли. Хозяйственная рота с задачами по заготовке дров не справлялась. Имелись только одни тракторные сани, дрова на станцию железной дороги доставлялись медленно, мелкими партиями и в ожидании вагонов расхищались.