— Один мусор в голове, — жестяным голосом заметил Лаврентий Степанович, смотря в сторону. — И полная слепота мысли.
— Совсем закидал словами, — лениво отозвалась Глаша. — Не ссорьтесь, дедушка. Я тоже была хорошенькая, да меня у маменьки подменили.
Цибульский, не отвечая, отошел к окну.
— Вы не сердитесь на нее, — попросила Вера Ивановна. — Балаболка она, а все равно, может, не злая.
Однако Лаврентий Степанович не желал идти на мировую и демонстративно отправился в тамбур.
— Закивал пятками. В монахи подался.
— Все же злая вы, — покачал головой Павел. — Зачем цепляетесь?
— Мы — дорожные люди, — не обращая внимания на его слова, сказала Глаша. — Нам и поболтать только.
Она посмотрела на сестру долгим взглядом, сообщила, зевая и мелко крестя рот:
— Состаришься — и радости не отведаешь.
— Ты обо мне?
— О тебе.
— Почему же?
— Да так.
Вера Ивановна покраснела, проворчала, искоса поглядывая на Павла:
— Мне незачем, Глаша. Я не шалава какая. Порядочная.
— Оттого и порядочная, что никому не нужна.
— И не стыдно тебе? При мужчине-то?
— А чего стыдиться? Или он из другой глины слеплен?
Потягиваясь и откровенно оголяя красивые сильные руки, сказала примирительно:
— Может, и твоя правда. Только без стыда все одно лица не износишь.
Павел неодобрительно взглянул на Глашу и внезапно смутился. Она смотрела на него в упор, глаза ее горели, как спирт, а яркие пухлые губы тихонько вздрагивали, будто от обиды.
— Скушные вы все, — вздохнула она, вставая, — засушите солдатика проповедями своими. Пойду умоюсь, вечерять время.
Она вскоре вернулась — умытая, посвежевшая, в легком штапельном платье, хорошо облегавшем ее ладное, крепкое тело.
Раскладывая на чистом полотенце круто сваренные яйца, огурцы, спичечную коробочку с солью, кивнула Павлу:
— Садись с нами. Все веселее.
— Спасибо. Не хочу.
— Что уж там «не хочу». Солдатские достатки известны. Садись.
— Нет, право, не хочу, — стесненно отказался Павел. — Я только вот кружку молока выпил — и сыт.
— Завидно мне, — вздохнула Глаша, когда Павел ушел покурить к крайнему в вагоне окну. — Хороший парнишко — и другой достанется.
— Не ломайся, чего на себя наговариваешь? — укорила сестру Вера Ивановна. — Помолчала бы.
Павел с какой-то щемящей радостью вглядывался в землю, пробегавшую за окном. Поезд, миновав Белую и отстояв, сколько положено, в Уфе, втягивался в горы. В мягких лучах заходящего солнца эта земля, начинавшая дыбиться, покрытая щетиной леса и кустарников, казалась ему, после Заполярья, невиданно щедрой и напитанной теплом. Он, правда, родился в степной части этого края, но разве это имело значение?
«Родина… — думал Павел. — Что она — раньше всего — человеку? Наверное, люди. Да, конечно же, люди. А потом — улица, где скакало на палочке босое детство, а после — полянки и уколки, в которых искал он грибы и выпугивал зайцев; потом завод, степи и холмы, за ними — весь край и вся земля, вся Россия до самого горизонта, до островка, на котором провел он долгие месяцы военной службы…»
Павел закурил, но вскоре папироса потухла, и он снова поджег ее.
«Интересно, приедет мама на вокзал или нет? Верно, нет. Она уже старая, ей трудно добраться от села до городской станции… А бабушка, чай, напекла шанежек. Он любит шанежки, замешанные на кислом молоке, и бабушка это знает… А что Аля Магеркина? Забыла давно, верно, замуж вышла. Гуляли с ней когда-то, совсем немного. Но ведь давно-то как было! За это время многое можно забыть: и поцелуи, и разные обещания…»
Абатурин представил себе, как недельку поработает в своем дворе, починит все, что надо починить, заготовит дров, вычистит подпол, — и ему стали почти невмоготу оставшиеся до конца версты. Они всегда тягучи и длинны — эти последние версты до родного дома!
Поезд летел через ночь, работая локтями паровоза, отфыркиваясь и считая стыки.
Павел вернулся в купе, забрался на полку.
Все уже спали. Лаврентий Степанович дышал беззвучно. Его худенькое тельце было вытянуто в длину всей полки, и Павлу казалось странным, что он, такой невесомый, не слетает вниз.
Вера Ивановна дремала на своем месте, неловко подогнув к голове правую руку, чтобы не задеть ребенка.
Глаша отвернулась к стене, и Павлу чудилось: не спит. В те секунды, когда поезд начинал сильно притормаживать, плечи ее вздрагивали, и сатиновый халатик крупно морщился на спине.
Сон не шел. «Я просто устал от безделья», — подумал Павел. Поворочался еще немного и, стараясь не шуметь, спустился с полки.
В узком коридорчике никого не было, но Павлу показалось, что в вагоне жарко, и он прошел в тамбур.
Здесь и в самом деле воздух был чище и свежее. Павел с удовольствием прислонил лоб к холодному стеклу.
Завтра утром поезд, не доходя до Челябинска, свернет к Карталам, одолеет суховатые глинистые степи, промчится мимо лесов у Анненска — и лихо подкатит к неказистому вокзалу Магнитки.
И вот — завтра — начнется другая жизнь. Выходит, пришло и его время ладить свое гнездо, становиться на свою дорожку.
Дверь в тамбур внезапно отворилась, и Абатурин увидел Машу. Она покачала головой, но не сумела скрыть улыбки.
— Отчего ж не спите? Все спят, а вы нет.
— В запас не наспишь, — развел руки Павел. — И жарко.
Поезд дробно бил колесами стыки, гулко проскакивал мостики, невидимые в густой темени.
Проводница потопталась возле Павла, сказала, вздохнув:
— Вы стойте, а мне еще белье посчитать надо.
Она ушла, и дверь тотчас снова открылась.
Павел решил, что Маша вернулась, и сказал мягко:
— Идите вот сюда, к двери. Тут хорошо обдувает.
— Ладно. Я ненадолго.
Павел оробел. Это был голос Глаши, правда, чуть притуманенный, может сном, а может и какими-то печальными мыслями.
Она подошла к двери и несколько секунд смотрела на черноту, вздрагивающую за стеклом.
— Одиночество одному богу годится. Что не спишь? Скучно?
Павел не знал, что ответить, и, скрывая смущение, попытался раскурить свежую папиросу.
Неровный огонек на мгновение вырвал из темноты русые волосы Глаши и большие глаза, показавшиеся Павлу слепыми. Она была в легком халатике без пальто, и ветер, залетавший из гармошки, соединявшей вагоны, рябью проходил по ее волосам и воротнику.
— И вы ведь не спите…
Она глуховато засмеялась:
— Мне житье, что вороне: куда захотела, туда и полетела. Вот тебя проведать пришла. Не сердишься?
— Нет. За что же?
Не отвечая, вздохнула:
— Ты еще много хмелю попьешь. А я уже отлюбила свое.
Спросила с заметным участием:
— Наш? Деревенский?
— Да.
— Небось, перебабились все девки, сверстницы твои? Замуж повылазили?
— Не знаю. В Магнитке работал, в армии служил. А вы?
— Я? Так. Живу.
— Не учились?
— Как же, — с вызовом сказала Глаша. — Дровяной институт окончила.
— Какой? — удивился Абатурин.
— Лес в Зауралье валила. Там и душу свихнула. К бабнику, к пустобаю сердцем прилипла. А он — поиграл-пограл, да и бросил. Ну, с тех пор и себя не берегу.
Подышала себе в ладошки, справилась:
— Ежели я папироску попрошу, дашь?
Заскрипела дверь, и в тамбур вошла Маша. Увидев, что солдат не один, она воинственно вздернула носик, сказала с иронией:
— Шли бы спать, граждане. Продуть может.
Когда она удалилась в вагон, Глаша подошла вплотную к Павлу и, задевая его высокой грудью, зашептала почти в ухо:
— Мне, может, как всем, и дитя покачать охота, и в газетке о себе похвалу почитать… Оттого и лаю, тоску душу́. Оттого и старичка этого скушного — шилом в ребра.
Потушила окурок, сказала, хмурясь:
— Ладно, идем спать.
— Ведь поправить все можно, — запоздало посоветовал Абатурин.
— Я уж пыталась, — уныло отозвалась Глаша. — Да в неволе я у прихотей своих. Назад тянет.
Не прощаясь, Глаша пошла в вагон. Может, жалела, что вдруг открыла этому попутному мальчишке себя. Для чего? Бог знает? Раз человек, надо же с кем-нибудь тоску поделить, — а вдруг станет легче?
Павел постоял еще немного в тамбуре и тоже отправился спать.
Встал он поздно. Поезд уже подходил к Магнитке, отчетливо чувствовалось приближение огромного города-завода. Вдали, над сопочками, цепляясь за серое небо, ползли густые дымы. Показались первые трубы.
Вскоре поезд скороговоркой пересчитал стрелки и, замедляя ход, подкатил к вокзалу.
— Прощайте, Лаврентий Степаныч, прощайте и вы, Глаша, — говорит Павел, пожимая им руки и возбужденно поблескивая глазами. — Давайте я вам, Вера Иванна, чемодан поднесу.
— Спасибо, милый, — поблагодарила Вера Ивановна, охорашивая заспанного сына. — Нас с Вовой папка встретит. Не может того быть, чтоб не встретил. Ты уж иди, милый.
