Лена так и не решалась нырнуть в тесную, потную, непрерывно переливающуюся с места на место толпу. Ближе к краю торговали съестным. Лена старалась не смотреть на коричневые соевые лепешки, вареный сахар и крошечные кусочки самого настоящего сливочного масла, плавающие в тарелке с водой. Не это ей нужно. Но вот, прорезая однообразный многоголосый шум, взвился один хриплый, с перепадом, как у испорченных мехов, голос:
— Хлюкозы! Хлюкозы кому!
Толстая, багроволицая женщина разложила на тарелке липкие, серые от пыли сладости. И почти рядом с ней вороватый, быстрый парень продает порезанную на четыре части буханку хлеба. Тут же неуловимо тасует пальцами ног карты отроду безрукая гадалка — знаменитость Сеннухи. Возле нее очарованно застыли деревенские бабы.
Все это как-то сразу попало в поле зрения Лены. И вместе со всем этим еще и дядя Гриша. Чуть поодаль, где меньше толчеи, разложили на земле дерюги мыловары, сапожники и всякие мастера. Кто продает резиновый клей, кто — жестяные, чуть дышащие ведра, а кто — ложки, чашки, детские игрушки.
Дядя Гриша среди них, как гора, и товар у него самый видный — на донцах ложек и чашек катается солнце.
Сама не зная почему, Лена побежала прочь. Зашла с другого конца все той же нередеющей толпы. Казалось, она втягивает в себя все, но ничего уже не выпустит обратно, не ограбив, не обманув…
Широкоплечие и узкие платья, невиданное обилие кружев и прозрачности на белье, тугие свертки ткани… и один-единственный, но на диво прочный и красивый башмак в руках у женщины. Все заняты, никто и не обернется на девчонку — не на таких здесь смотрят. Лена тронула за локоть старуху в не по-летнему теплой шали: показалось, что лицо ее добрее других. Но та шарахнулась, локтями, плечами, всем телом защищая немудрящий свой товар. И тут не над Сеннухой только — над всем городом, кажется, повис долгий, как сирена, вопль:
— Задержи-и-ите! Задержи-и-ите!..
Он сдвинул с места всю толпу, всех повлек к одной точке. И Лена не могла сопротивляться этому всеобщему движению, ее тоже захватило и понесло.
Обрывки фраз:
— Задержали… Сейчас бить будут… Убивать бы их надо, гадов, чего там — бить… Да кого задержали-то? Как это — кого? Известно: вора!
Лену вынесло к тому же месту, откуда она убежала. Смотреть не хотелось — вырваться, уйти… Но все-таки она увидела — несколько человек нагнулись над чем-то, но ничего не рассмотреть — все загородили необъятные плечи дяди Гриши, а кулаки падают вниз попеременно, как два молота на наковальню. И ни крика, ни жалобы…
— Насмерть ведь забьют. Милицию, что ли бы, кликнуть? — никуда не торопясь, сказала баба с «глюкозой».
А Лена увидела: вот так эти же кулаки Нонкиного отца… Там, в лесу… до без памяти…
— Ты что здесь делаешь?
Странно знакомый голос. Откуда? Как из другой жизни… Но ведь нет ничего, нет жизни, есть только эти ужасные кулаки, не знающие устали и пощады…
Лена подняла глаза: перед ней стоял Петр Петрович. Уже строго, требовательно он повторил:
— Ты зачем сюда пришла?
Но она, не отвечая, схватила его за руку:
— Остановите, остановите их!
— Это уже сделано, я позвал милицию, — успокоил ее учитель.
Действительно, кружок плеч вдруг распался, и теперь те же голоса из толпы частили услужливо:
— Этого, этого задержите! Он больше всех бил, ирод безжалостный!..
Дядю Гришу и еще двоих повели к милицейской, чадившей газгольдером машине. Следом понесли на руках что-то маленькое, плоское, в свисающих до земли лохмотьях… Лена отвернулась.
— Идем отсюда. — Петр Петрович взял ее за руку.
— Не могу…
— Почему это?
Сбиваясь и ежась от непроходившего озноба, Лена рассказала, зачем пришла сюда.
Он покивал головой:
— Понимаю… Да, у таких людей нельзя ходить в должниках, ты права. Что ж, по счастью, моих возможностей хватит на то, чтобы тебе помочь. Подожди здесь, я куплю тебе хлеб и «глюкозу».
Обратно они шли пешком, а рядом шлепал по пыльной дороге знакомый Лене бычок. На этот раз он вез школьное имущество. На все случаи жизни у него существовала только одна скорость, и погонять бычка можно было разве что для собственного удовольствия. Лучше уж шагать рядом с телегой и смотреть, как кланяются тебе сизо-зеленые колосья цветущей ржи, а на горизонте столпились, не решаясь подняться, белые кучевые облака. Высоко в небе повис трепещущей серебристой точкой жаворонок, и много ниже его роняет острую тень на землю ястреб…
У Петра Петровича доброе и грустное лицо человека, понимающего беду. Лена взглянула на него раз, другой… и, решившись, рассказала о себе уже все, до конца.
— Вот оно как, — протянул он раздумчиво, — а я ведь так и думал, что за твоими плечами стоит большое горе, это чувствуется Но не подозревал, какое оно… У меня ведь тоже семью война отняла, так что понять тебя я могу. И еще: проще всего было бы мне-то тебя и осудить, но я не сделаю этого. Даже в том случае, если твой отец действительно виноват. Хотя я мало верю в это, ты не похожа на дочь предателя и корыстолюбца.
Лишь древняя жестокая притча твердит, что дети до седьмого колена платят за грехи отцов. А на деле это означает: посеять зло там, где еще способно вырасти добро. Упавшая на сына или дочь вина отца может только сломать их жизнь, но ничего уже не исправит. А кроме того, я верю в исторические ошибки. Они бывают малые и большие, и время иногда столетиями не исправляет их, но приходит час, и справедливость торжествует всегда.
Вот посмотри: стоит как память о павших Татарская сеча. Нет давно имен, нет судеб, есть только общая память народа о героях. А кто скажет, не было ли и среди них таких же, безвинно очерненных, как твой отец? Войны лишь издали — сражения врагов и героев, а вблизи они в тысячи раз противоречивее обычной мирной жизни человечества.
Впрочем, тебе это все, может быть, и неинтересно. Тебе важно одно — твой отец… Я попробую сделать, что смогу. Напишу, попытаюсь заново привлечь внимание к обстоятельствам его дела. После войны многое прояснилось. Может быть, и о нем известно что-то новое… Согласна?
Лена радостно кивнула. Конечно же! Непривычная попытка помощи извне уже казалась ей почти победой.
— А Татарской сечей мы еще займемся, очень любопытное место, — перевел разговор на другое Петр Петрович. — Что ж, нам, кажется, и расстаться пора? Просекой тебе ближе к дому…
Бычок запылил по дороге дальше, а Лена свернула в лес.
Высоко над просекой, выше самых высоких елей и берез, синело небо — словно широкая голубая дорога, уводившая неизвестно куда неторопливые облачные караваны. Навстречу тянул чуть слышный ветер-полуденник, смешивая запахи цветов, деревьев и трав. Дышалось привольно, и ноги сами убыстряли радостный, легкий бег. Так — неизвестно куда и зачем — Лена бегала только до войны. В далеком, забытом детстве. А теперь оно возвращалось снова, только другое, лучше прежнего. Ведь теперь ей недостаточно было одной только неосознанной радости жизни, нужна была и вера в правоту и справедливость окружающего. И эту веру почти вернул ей добрый человек.
Так, радостная, быстрая, она влетела и в избу Бородулиных, лишь краем глаза заметив, что у Фани глаз не видно от слез. Положила на стол хлеб и сласти.
— Возьмите, спасибо, нам вашего не надо! — проговорила она на одном дыхании и уже готова была уйти, как словно арканом опутали ей ноги сорвавшиеся на крик слова:
— Отродье фашистское! Не надо тебе?! Петлю бы тебе на шею, гадина!..
Лена с трудом захлопнула за собою тяжелую дверь. И как это она сразу не догадалась, какая женщина наводила о ней справки в детском доме? А второй, наверное, дядя Гриша.
Широко распахнувшиеся двери мира снова сомкнулись, оставив лишь привычную узкую щель, едва пропускающую свет и тепло. Наверное, и Петр Петрович ничего, ничего не сможет сделать… Зря поманило высокое небо.
* * *
— Поход? — протянула Лена, — А работать кто будет? Разве у вас, «верхних», есть свободные ребята?
— Что ты! — Кешка даже улыбнулся. — Само собой, что все заняты. Но… может быть, совсем-совсем ненадолго? Как ты думаешь?
— Ну, если ненадолго… — согласилась Лена. — Только ведь «нижние» с «верхними» вместе тоже не пойдут.
— Кто захочет — пойдет. Я уже с Петром Петровичем договорился, — солидно сказал Кешка, явно подражая отцу.
Лена рассмеялась:
— Раз «договорился», так о чем и речь!
Кешка обиженно сбычился — ведь он почти бессознательно подражал отцу и не замечал этого, — но все-таки решил, что ссориться не стоит. А Лена думала: откуда все-таки взять время? Дела — свои и чужие — обступали ее с каждым днем все неотвязнее. Да и как отличить свое от чужого? Пошла с половиками на речку, а по дороге Романовнину бабку встретила с непосильной корзиной мокрого белья. Обе ведь на речку шли, как тут не помочь? К Суховым заглянула — Валерку в лес за грибами позвать, а их бабка простоквашей с ягодами угостила и даже половину овсяной лепешки дала. Как же после этого не окучить ей картошку?
