– Мина! – сказал Стрельбицкий.
Ее хорошо было видно простым глазом. Она шла по дуге, слегка раскачиваясь, вихляясь, набрала высоту и стала падать на них, но это только так показалось, она ухнула, не долетев метров пятидесяти и подняв веер очень черной, долго опадающей земли.
Пашка повернул к Луткову бледное потное лицо, подмигнул и крикнул злорадно:
– Не попал, гад!
У второй тоже был недолет, но меньше, у третьей опять больше, одна рванула сзади, за траншеями.
Немцы расположили в садах два полковых миномета и несколько легких и методично чередовали общие залпы с веерным обстрелом: разрывается мина, а та, что за ней, уже рядом, на подходе, и другая тоже в полете, а следующую только выпустили, и еще одну опускают в ствол. Эта минометная очередь не давала поднять головы, а по спинам, по десантным ранцам, словно град по кровельному железу, стучали мелкие комья земли.
– У них наблюдатель на крыше, – неожиданно звонко крикнул Стрельбицкий. – Сидоров, снять его! – долетел издалека знакомый прежде голос.
Винтовок не было не только снайперских, вообще никаких, у всех автоматы. Мишка вытащил на бруствер ручной пулемет, приноравливаясь, что-то бормоча. Это был совсем другой человек, он только внешне напоминал Мишку Сидорова, да и то не очень. Сквозь поднятые черные смерчи он, мокрый, грязный, смотрел вперед, туда, где засел немецкий корректировщик. Сейчас он ему врежет.
В следующий миг неожиданный чудовищный удар пришелся по ним, но не спереди, а сбоку. С поразительной легкостью оторвавшись от дна траншеи, спиной вперед прыгнул на Луткова Стрельбицкий и сбил с ног. Страшный фонтан земли и рваных осколков застыл в воздухе и тяжело осел в траншею.
Мина разорвалась в самой траншее, но не в их колене. Теряя силу при поворотах, прошла сбившая их взрывная волна.
– Кто живой, поднимайсь! – донеслось еле слышно, совсем уже издалека.
Там, где упала мина, траншея, как водой, была заполнена до краев густым темным дымом.
У Луткова заложило уши, он делал беспрерывные глотательные движения. Долго не исчезал въевшийся в одежду и поры острый запах взрыва.
Немец в атаку не шел, лишь густо обстреливал из минометов.
Если бы было где укрыться, они вырвались бы отсюда и раненых бы вынесли. Но им некуда было деваться. На открытой со всех сторон равнине они были беспомощны. И немцы, понимая это, не торопились, не рисковали, а покидывали мины и, вероятно, ждали танки или авиацию. Особенно долго возиться им тоже было ни к чему.
И действительно, – обстрел вдруг прекратился, и десантники, еще оглушенные, не сразу услышали зудящий звук моторов.
Два «мессера» появились из ничего, из синевы, из не осевшей пыли, один остался вверху и стал ходить кругами, а второй, снизившись, прошел не над самой траншеей, а чуть в стороне и не стреляя, – должно быть, летчик хотел сперва посмотреть.
– Гвардейцы! – прокричал Скворцов. – Встретим их шквальным огнем! – и громко выругался.
«Мессер» на бреющем казался огромным, от него на миг стало темно, он заслонил свет. Траншея тянулась зигзагом, он не мог прошить ее всю сразу, на каждое колено нужно было нацеливаться чуть ли не отдельно. Он с ревом прошел над ними и полез в высоту, второй уже заходил на его позицию, вычерчивая с ним вместе гигантское невидимое колесо.
А они подняли навстречу стволы автоматов, не слишком надеясь на удачу, но показывая, что не уступят врагу. Борис вогнал приклад в плечо и держал палец на спуске. Автомат бился в руках, и Лутков видел его защищенную мушку и вмятину на кожухе, и черное брюхо «мессера», и белые кресты на крыльях. Он замечал теперь все, что происходило вокруг. Самолеты заходили и заходили, поочередно закрывая свет и словно длинным бичом пыльно хлестали по земле очередями. На дне траншеи лежал на спине сержант Веприк и делал слабые попытки подняться. На него со стенок текла земля. Мишка Сидоров укрепил сошки РПД на бруствере и стрелял, сидя на корточках.
– Попал! – закричал он вдруг во всю глотку. – Товарищ лейтенант, попал, ей-богу.
Никаких внешних признаков не было заметно, но самолет действительно не зашел на них снова, а сделал широкий круг и стал удаляться. И второй последовал за ним.
Может быть, у них кончилось горючее или их смущало приближение темноты.
Пашка, осунувшийся, бледный под грязью, сидел, привалясь спиной к стенке. Борис разрезал финкой темный намокший рукав. Рана была выше локтя, сквозная, из нее сочилась яркая кровь, стекала по руке, капала с кончиков пальцев. Лутков зубами разорвал индивидуальный пакет, бинт был удивительно бел в его черных руках.
– Помоги, Витька.
Стрельбицкий отогнул разрезанный рукав, и Лутков накрепко забинтовал Пашке руку.
Боровой, Двоицын и с другой стороны Мишка Сидоров тащили на плащ-палатке сержанта Веприка в балку, к ручью. Он был ранен в грудь и уже впал в беспамятство. В начале траншеи, возле балки, полулежал на расстеленной шинели ротный. Два санинструктора склонились над его ногой, жутко белой в наступающих сумерках. Рядом валялся хромовый сапог с располоснутым голенищем.
Стояла полная тишина, из села не долетало ни звука. Красноватый закат был притемнен еще не осевшей пылью от взрывов. Все понимали, что сегодня ничего уже не будет: немец отдыхал. Но возбуждение еще не оставляло их. Они ощутили голод и стали вынимать сухари и консервы. Фляга у Бориса оказалась пустой, он, удивляясь, тряс ее, он не помнил, когда выпил воду. Они не думали о том, что их ожидает. Только старик Боровой, потерявший напарника, безучастно сидел в стороне и думал с беспощадностью: «Передушит, как курей, танки еще подтянет с утра, и все, копец». А Двоицын, думая о будущем, полагался во всем на командиров.
– Агуреев! – позвал ротный. – Посчитать раненых! Он говорил спокойно, и можно было не понять, спутать, что же лучше: быть раненым или нет.
Агуреев стал считать в темноте, и раненые сами назывались, откликались с надеждой, с готовностью.
– Двадцать три.
– Орлы! – сказал ротный. – Слушайте мой приказ. Все раненые остаются здесь со мной. Мы будем держать оборону. Остальные под покровом темноты совершат марш туда, где они должны находиться. Марш нелегкий, всем приготовиться, переобуться, наполнить фляги. Старшим назначаю лейтенанта Плужникова.
В полной тишине слушали они эти слова, отсекающие их друг от друга. Только что они были одно целое, теперь их судьбы стали столь несхожи. Это было больно сознавать, но это свершилось мгновенно и бесповоротно, у тех и у других была теперь своя задача, и следовало думать о ней.
Они передавали из рук в руки полные тяжелые фляги в мокрых чехлах.
– Товарищ старший лейтенант, – сказал Пашка убежденно. – Я в руку ранен, я могу бежать.
– Нет, не дойдешь.
– Я в правую ранен, мне и стрелять-то не с руки…
– Отставить! – прервал его Скворцов.
– Все готово, – доложил Плужников.
– Ну, счастливо, гвардия, – громко сказал ротный. Плужников нагнулся к нему, и они обнялись.
– Пошли! – бросил лейтенант.
Лутков хотел попрощаться с Кутилиным, но была в этом горькая, мучительная неловкость, и он не решился.
– До свидания, Паша! – крикнул он в темноту и выпрыгнул из траншеи.
Через несколько минут они, огибая село, ходким шагом шли по степи. Плужников впереди строя, Агуреев сзади. И едва отошли на километр, там, за спиной, простучало несколько очередей, показывая немцам, что десантники на месте и ждут утра. А скорее всего это был прощальный салют. И всю жизнь, что осталось им жить – а им оставалось по-разному, – он звучал и звучал в их памяти.
Потом там поставили небольшой обелиск – пионеры переписывались с родственниками погибших, с теми, кого удалось разыскать, дважды за все годы приезжали матери двух солдат и один раз высокая женщина, та, что когда-то навещала по субботам старшего лейтенанта Скворцова.
Но все это было потом.
Они шли быстрее и быстрее, постепенно перешли на равномерный бег, который показался им не слишком быстрым. Пробежали метров шестьсот и снова пошли шагом, – Плужников словно примерялся, втягивал их, давал настроить дыхание. Опять побежали рысцой и бежали долго, строй начал растягиваться, Агуреев не успевал подгонять. Передние тоже дышали с трудом, но держались за лейтенантом. Когда и они стали отставать, Плужников замедлил бег и опять перешел на скорый шаг, делая передышку. И опять бегом, и опять шагом, и следом новое ускорение.
Лутков бежал в середине взвода, делая большие тяжелые шаги и наступая на всю подошву. Нагруженный рюкзак и лопатка, и фляга, и автомат – все было подогнано хорошо и не мешало, но бежать было тяжело.
Минувший день вспоминался отдаленно, приглушенно, а затем совсем исчез, на него невозможно и незачем было оглядываться. Он скрылся за густой пыльной пеленой, поднятой их строем, и лишь для тех, кто останется жить, он потом, не скоро, проступит из черной пыли. Но когда он появится вновь, тут уж он будет видеться все явственней, зримей и чаще.
