Тимофеев скинул шубу и прошелся по комнате. Потом остановился перед чучелом соболя и стал пристально всматриваться в зверька.
Послышался стук. Вошел сторож.
— Я не забыл тебе сказать? Афанасий Демьянович говорили, чтобы вы не стеснялись.
— Говорили, дедушка, говорили, — рассмеялся Тимофеев.
Вскоре пришел Саша Туманов, и они вместе отправились осматривать поселок. К нему из внешнего мира вела только одна тропа, та самая, по которой приехал Тимофеев, но Саша сказал, что в экстренных случаях охотники идут через перевал. Путь этот труден и опасен, особенно в зимнее время, когда бушуют метели.
— Интересно, когда вернется директор? — спросил Василий Данилович.
— К утру, наверное.
— Да-а, — недовольно протянул Тимофеев.
— В заповеднике догадываются, что в тайге неладное творится. Охотники видели пограничников у Царь-сопки, — сказал Саша.
— Куда ведет запасная тропа, о которой ты мне говорил?
— К мысу Соколиному.
«Участок заставы Бабенко», — подумал Тимофеев и вслух добавил:
— По тропе до побережья дней пять пути?
— Не меньше.
Разговор с Сашей заставил Василия Даниловича принять новое решение — рискованное, но единственно правильное: действовать в открытую. Медлить было нельзя. Случилось то, что они с Шиповым не предусмотрели. Событие, о котором не должно было знать много людей, стало известным. Это может насторожить врага, заставить его действовать осторожнее и в то же время быстрее. Нет, ему тоже медлить нельзя.
Простившись с Тумановым, Василий Данилович вернулся в комнату и подготовил шифрованную радиограмму на имя Сысова для передачи полковнику. В ней он сообщил о принятом решении.
Радист еще не заступил на дежурство, и Тимофеев попросил сторожа позвать его. Скоро в дверь постучали. На пороге появился мужчина в стареньком офицерском кителе. Был он невысокого роста, с круглым маленьким личиком, с крохотным носиком-пуговкой.
— Вы меня звали?
— Товарищ Лихорев?
— Так точно, — переходя на военный тон, ответил радист.
— Кем были в армии?
— Командиром роты связи.
— Почему приехали сюда? Ведь могли хорошо устроиться на материке.
— В конце войны я заболел экземой. Меня и демобилизовали по болезни. Мучился я года два. Ни курорты, ни лечение не помогли. Света не взвидел. Однажды ехал на юг и встретился в вагоне с одним рыбаком с Камчатки. Разговорились. Я рассказал ему про свою болезнь. Он говорит: поезжай к нам, у нас есть целебные ключи. Я говорю: не поможет. Он говорит: хочешь — верь, хочешь — нет, а поможет. Я и поехал, здесь вылечился и остался.
— Вы москвич?
— Да.
— Я по «говорит» узнал. Любят москвичи это словечко.
Лихорев улыбнулся.
— У меня к вам не совсем обычная просьба. — Тимофеев посмотрел радисту прямо в глаза.
— Слушаю.
— Передайте в адрес охотоуправления вот эту шифровку. Понятно?
— Так точно, — Лихорев принял листок, исписанный колонками цифр, окинул его быстрым профессиональным взглядом. — Будет сделано.
— Надеюсь на вас. Кстати, вы, говорят, ведете здесь кружок по радиоделу. Вы, вероятно, знаете; монтировал ли кто-нибудь из любителей передатчик? Ведь не из простого любопытства люди занимаются с вами.
— Понимаю. В заповеднике единственный передатчик — стационарный.
— Кроме вас, мог кто-нибудь воспользоваться им? Подумайте очень серьезно…
— Радиоузел я сам ежедневно опечатываю. Да никто из моих учеников еще и не умеет обращаться со сложной радиоаппаратурой.
— Вы исключаете возможность, что кто-нибудь не из ваших учеников знает радиодело?
— Вряд ли. Впрочем… Я никогда, признаться, не задумывался над этим. Люди здесь живут открыто. Одна семья, можно сказать.
— Сегодня вы не выходите из рубки, — сказал Тимофеев и, помолчав, спросил: — Передавать что-нибудь будете?
— Нет, ничего не предвидится. Кроме вашей телеграммы, конечно.
— Хорошо. Слушайте эфир. — Тимофеев назвал волну, на которой три месяца назад работала неизвестная станция, та, что обнаружил радист бухты Серебряной.
Лихорев вышел. Василий Данилович остался в комнате один. Он сел за стол. Перед ним, вцепившись в чурбак всеми четырьмя лапами, маячил силуэт соболя. Тому, кто выделывал чучело, очень хорошо удалось передать настороженность застывшего, но быстрого, юркого и стремительного зверька.
…Смеркалось. Постепенно все предметы в комнате словно растворились в сумерках. Только белели клыки медвежьего чучела, стоявшего у двери. В коридоре послышались шаркающие шаги. Пришел сторож, растопил печь и пожелал гостю спокойной ночи.
Тимофеев включил свет. Лампочка горела неярко и ритмично помигивала в такт работе движка, стучавшего за окном.
Занятый своими мыслями, Василий Данилович засиделся у топившейся печки. Тишина, царившая в старом доме, навевала дремоту. От жара камелька приятно разгорелось лицо, стали слипаться глаза, думы зашевелились вяло и тяжело.
Василий Данилович подбросил в печь дров, и желтый огонь весело побежал по сухим поленьям. Свет привычно мигал под ритмичный стук движка.
К знакомым звукам вскоре примешалось тонкое повизгивание ветра за стенами дома. Начиналась метель.
«Только этого не хватало! — сердито подумал майор. — Этак Медведев может и не приехать сегодня».
Внизу хлопнула дверь. Тимофеев прислушался. Кто-то быстро и легко прошел по коридору. Негромко проскрипели ступени на лестнице, ведущей в радиорубку.
Тимофеев снова устроился в кресле и стал смотреть в огонь печи. На торцах поленьев кипела смола, а дальние концы уже догорали, и на них обозначились пылающие квадратики углей.
Потом опять быстро сверху вниз проскрипели ступени на лестнице, ведущей в радиорубку, хлопнула дверь, и в доме все стихло — лишь потрескивали дрова.
Время шло незаметно. Оно как бы измерялось ставшими привычными помигиваниями лампочки.
Вдруг свет трижды померк не в лад.
Тимофеев вздрогнул.
«Что это?» — подумал он.
Майор до боли в пальцах ухватился за подлокотники кресла и затаил дыхание.
«Может быть, почудилось?» — мелькнула мысль.
Василий Данилович впился взглядом в яркий волосок лампы.
И опять свет начал мерцать не в лад со стуком движка.
— Пять, восемь, ноль… — читал Тимофеев телеграфную азбуку. — Три, три, семь…
Василий Данилович вскочил, сильно оттолкнул кресло.
«Рация! — чуть не вскричал майор. — Рация работает от движка? Лихорев?..»
* * *
Они остановились в затишье, в густых, выше человеческого роста, зарослях шаломайника.
— Вот и пришли. Отсюда я и двину на перевал. Доберешься теперь один? Не ровен час — прихватит. Так и на пороге скопытиться можно. А? Лучше я уж провожу тебя.
— Дойду, — ответил Медведев. — Да уж ты-то дома переночуй. Чего тебе из-за меня крюк делать. Всю ночь проплутаешь. Как днем, не отдохнув, пойдешь? Дорога не легкая.
В эту минуту ветер, бушевавший в тайге на сопках, завыл глухо, угрожающе.
— Ишь разгулялась погода! — снова заговорил Медведев. — Ты, Епифан, лучше не ходи в ночь. Спасибо за заботу. Доплетусь. Эка важность. Доплетусь.
— Оно так, — отозвался Казин. — Может, у меня все же переночуешь? Ведь еще семь километров тебе пройти надо.
— Нет, — протянул Медведев. — Лихо мне, но до дому надо добраться.
Медведевым явно овладевало упрямство больного человека, который переоценивает свои силы. Он стремился во что бы то ни стало добраться до родного очага, где, как он был уверен, ему сразу полегчает.
Старик Казин выжидающе смотрел на директора, словно проверяя, сможет ли он добраться до дома. Ночью дорога вдвое тяжелей.
— Нет, Епифан, я домой, — твердо сказал Медведев.
— Присядем тогда, что ли, — проговорил Казин. — Дорога у меня дальняя.
Они присели на нарты. Собаки было поднялись, нетерпеливо дергая упряжь. Казин прикрикнул на них.
Потом мужчины встали и троекратно поцеловались.
— Мало ли что, Епифан, — извиняющимся топом промолвил Медведев. — Может, и не свидимся.
— И ты не поминай лихом, — отозвался Казин.
— Ну, пора. Соболюшек береги. Не простуди, а то пооколеют по дороге.
Казин крикнул на собак, и нарты, на которых стояло восемь клеток с отборными камчатскими соболями, тронулись. Собаки, повизгивая, рвались на бег, но старик сдерживал их прыть.
Через сотню шагов он остановился и стал всматриваться в вечернюю темноту, рассеченную косыми полосами летящего снега. Фигура Медведева была уже еле видна, она словно расплылась в снежной кутерьме.
Епифан снял шапку и перекрестился. Затем двинулся дальше, теперь уже торопя рослых камчатских псов, тянувших нарты с драгоценным грузом. Вскоре между высокими прошлогодними стеблями шаломайника, на два метра поднимавшимися над сугробами, мелькнул огонек.
