«Уйдешь, агитатор, огонь твоей матери! Уйдешь», — почти беззлобно думал Скуловец, любопытно прислушиваясь к шелесту страниц.
«А вот же не уйду, — молча отвечал Ключарев. — Сутки не жравши просижу, а не уйду! Посмотрим, кто кого переупрямит».
Когда уже у обоих кончился табак и потянуло сырым вечерним туманом, Скуловец подал голос:
— Может, до хаты пойдем?
— Пойдем, — охотно согласился Ключарев.
Скуловец кряхтя вылез из-под моста.
— Курить нема? — спросил он, впервые взглядывая на своего гостя.
Тот показал пустую коробку. Скуловец тряхнул пустым кисетом.
Густой молочный туман уже поднялся до пояса, и они шли, не видя земли.
— Пусти-ка меня наперед, — сказал Скуловец, — здесь болото, неровен час — оступишься. Где ногу-то повредил?
— На фронте.
Скуловец пошел тише.
— Ночуешь у нас. А завтра отвезу на лошади. Тебе куда?
— В Пятигостичи, на хутора.
— Не жалеет тебя начальство, — проворчал Скуловец. — Война, лихо ее матери, не пожалела, и свое начальство не бережет.
Скуловца Ключарев не видел три года.
— Значит, поверил в колхозы? — спросил он теперь.
Скуловец кашлянул, шумно выдохнул воздух, обтер бороду.
— Тебе я и тогда поверил, — сказал он наконец. — А какие еще колхозы — не вижу.
Он засвистел вожжой в воздухе, оглядываясь на черное небо, и лицо его тоже похмурело, как все вокруг.
— Прохор Иваныч, — сказал, помолчав, Ключарев. — Что же нам с тобой в прятки играть? Мы ведь не первый день знакомы. Говори начистоту: чем у вас плохо? Недовольны, что председателя сняли? Жалеете его?
— Волк его жалеет.
— Так что же?
Сверху вдруг посыпался такой крупный дождь, словно где-то развязали кошель с серебряными гривенниками. Ключарев опустил низко на лоб капюшон и уже не различал дороги. Скуловец, нахлестывая лошадь, сразу же свернул за ближайшую ограду. Лошадь поставили под навес, сами вошли в хату.
— Здорово, Меланья! Примешь гостей?
— Лоб покрести прежде, не к штунде зашел!
— Здравствуйте, бабушка!
Через несколько минут они уже сидели за дощатым, выскобленным добела столом, хлебали горячее молоко из чашки, перекидывали в ладонях картошку в кожуре.
Скуловец снял свой треух; его жестковатые волосы были густо присолены сединой.
— Что тебе сказать, Адрианыч? — продолжал он разговор. — У каждой обиды свое начало есть. С маленькой криницы большая река начинается. Наша первая обида была вроде и смешная… Ну, значит, тогда, после тебя, подали заявления, собрались, думали, как колхоз назвать. Парнишка из района все на часы глядит. «Да как хотите, говорит, только скорее. Хотите «Рассвет», хотите «Восход», хотите «Утро жизни». А еще лучше именем героя или ученого, только Буденного не называйте, Мичурина тоже: такие колхозы в районе уже есть». А мы, Адрианыч, между собой вспомнили, как ты про Кубань, про машины, про комбайны рассказывал. Захотелось своего названия, хотя, может, и похуже, а своего. Неправильно мы думали?
— Нет, почему? Правильно. И какое же у вас было предложение?
Скуловец быстро посмотрел на Меланью; старуха поджала губы, покачала головой: мол, пустой разговор.
— «Стучи, машина».
— Как?
— Ну вот, чтоб, значит, у нас в Братичах тоже машины застучали, — упавшим голосом пробормотал Скуловец и изобразил ладонью что-то вроде вращения пропеллера.
— Слушай, так это же прекрасное название!..
— Не вышло.
— Почему?
— Парнишка этот из района сказал: нельзя, без… безыдейно, — выговорил Скуловец, видимо, с трудом запомненное слово. — Говорит, вы всегда, Братичи, неспокойные какие-то, не знаешь, что от вас ждать. Колхоз не цирк, а дело серьезное. Назовите его, говорит, именем Чапаева.
— Чапаев был хороший человек.
— Я его и не хаю. Але так сталось, что мы колхозу своему вроде не хозяева. Председателя, говорит, вам пока не направляем, а предлагаем вашего же бедняка Шагиду Андреяна. А мы уже только рукой машем: что ему про Андреяху рассказывать? Если наш колхоз, так наш, а если его — пусть сам назначает, кто ему взглянется.
Ключарев, словно обожженный, бросил недоеденную картошку, взволнованно прошел, по хате. Лоб его покраснел, как всегда бывало у него в гневе. Скуловец следил за ним исподлобья зеленоватыми прищуренными глазами, ожидая, что последует дальше. Бабка Меланья в черном платке, туго стянутом у подбородка, принялась собирать посуду все с тем же строгим и осуждающим выражением.
«Ну, вот оно тебе малое в большом. Проклятая мелочная опека! Всякую охоту у людей отбивает», — думал Ключарев, ходя из угла в угол.
— А почему ты, Скуловец, не мог ко мне в райком прийти? Меня-то ты знаешь?
— Так я думал, ты серчаешь, большим начальником ведь стал, — хитро проговорил Скуловец, усмехаясь глазами. Но, увидев, как Ключарев побледнел задохнувшись от обиды, сразу стал серьезным.
— А я бы и пришел, Адрианыч. Посмотрел бы еще, как новый председатель хозяйствует, и пошел, что ты думаешь!
Услышав наконец, что речь зашла о Любикове, Ключарев глубоко вздохнул и сел на лавку.
— Ну, а чем же вам новый председатель не показался? Ведь вы за него голосовали?
Скуловец слегка пожал плечом.
— Да нам хоть этот, хоть другого привезите…..
Наступило тягостное молчание. В комнате все больше и больше темнело от наплывающих туч. Бабка Меланья сполоснула чашку, обтерла ее тряпочкой, прибрала к месту и встала спиной к белой печке — маленькая, сухая, в юбке до пят, в просторной кофте.
— Где это видно, чтоб в грязь зерно бросать? — вдруг громко сказала она. — Новый председатель сказал: будем канаву копать и на болоте хлеб сеять. По миру пустить хочет!
— Что ты, бабушка! Ведь вы осушите болото, внесете химические удобрения, еще какая земля станет! Вот, например, в Охрянском районе, в колхозе имени Молотова…
— Не будет на болоте хлеба, — упрямо сказала бабка.
— В колхозе Молотова, Охрянского района…
— Ты его послушай, Меланья, послушай только…
Бабка сверкнула глазами на Скуловца:
— Корову мне поить, а не байки слушать.
И, круто повернувшись, вышла, унося ведерко. Ключарев только вслед ей посмотрел.
На крылечке она постояла перед сплошной завесой ливня, вздохнула, задумалась вдруг о чем-то своем. Пустой дом: ни внучонка, ни сына, ни дочери… Была бабка, как дерево, вся в листьях. Стала — как сухой сук. Пятерых носила — и ни одного! Дочь первыми родами умерла, в чужой семье. Сына в Германию угнали… Что с ним сталось, так ничего и не узнала. Троих маленькими схоронила. Бог дал, бог взял… Взял, да не дал!
Корова, почуяв хозяйку, замычала из хлева, бабка накинула рядно, что висело на гвозде, и заспешила через двор. Когда она вернулась в хату, мужчины разговаривали мирно, близко заглядывая друг другу в лицо.
— И бригады перешерстить, Адрианыч, следует. Я хоть про нашу… Андреяха как разбивал? Веревочкой отмерил. Хаты возле выгона — значит, животноводческая, а с другого конца — полеводческая. К Антону Стрехе всеми Братичами за рассадой ходили, что капуста, что помидор у него! Но не с того боку Стреха живет, а назначено ему конюхом быть.
— Поедем-ка в бригаду, Иваныч, — сказал Ключарев, нетерпеливо поглядывая на окна.
Весенние дожди быстры. У них одно дело: смывать лежалый снег с полей, промывать небо, как оконное стекло. И ветер уже шуровал метлами по тучам, разметая их с мартовского неба.
— Поедем, поедем! — весело согласился Скуловец.
Перед дверью, когда уже попрощались с хозяйкой, Ключарев еще раз обернулся к ней:
— А знаешь, бабушка, как плохо живет ваш новый председатель? Не накормлен, не обмыт. Пожалела бы его ты, взяла бы к себе пока что. А там переберется еще куда-нибудь, жену из Городка перевезет.
— Двое их?
— Маленький есть.
— У меня и на троих места хватит, — сказала Меланья, поджимая губы. — Нельзя молодому мужику долго-то без семьи жить.
Они тронулись в путь по прошлогодним колеям, которые, как маленькие ручьи, были полны бегучей водой.
Ключарев прыгающим карандашом записывал в блокноте для памяти: «Первое. Из правления звонить в область, в кинофикацию, чтобы сейчас же прислали в Братичи самолетом картину «Чапаев». Завтра звонить снова. Каждый день звонить, пока не пришлют. Второе. Помочь Любикову отобрать людей для экскурсии в колхоз Молотова, Охрянского района. Бабку Меланью обязательно. Третье. Чтоб мелиоратор прочел лекцию, пожил здесь недели две. Четвертое…» Ключарев оглянулся через плечо и свистнул:
— Вот она какая махина опять за нами гонится!
Скуловец вскинул было кнут, но тоже обернулся. Растревоженный «правильным» разговором, был он сейчас словно ветром подбит: так и рвался вперед.
